меха или нанизанные на нить красные раковины, это всегда выходило за рамки утилитарности. Украшение тела предметами — эффективный способ продемонстрировать статус и выделиться, которым пользуются и животные. Приматы иногда «надевают» на себя вещи, в особенности шимпанзе нравится носить на себе части своих жертв: особь козыряет намотанной вокруг шеи и завязанной узлом полосой обезьяньей кожи вместе с хвостом. Узел мог образоваться случайно, но сам акт ношения не случаен.
Что касается неандертальцев, одеяния из шкур и меха, по-видимому, напоминали о животных, из которых они были сделаны. Изменение внешнего вида или стремление выделиться с помощью вещей и расцветки положили начало более сложным вещам, таким как социальное единение с родными и близкими.
Предметы, изготовленные или носимые неандертальцами, могли также иметь отношение к какой-то социальной стратификации общества, например по половозрастным признакам. В предыдущих главах уже говорилось о том, насколько сложно определить половую принадлежность, но, похоже, действительно есть намеки на то, что образ жизни неандертальцев, чей пол определен анатомически или генетически, коррелирует с тем, что увековечено в их костях и зубах. Все, что явно связывает между собой женские тела, — интенсивное использование рта для сжимания и протаскивания, а также симметрично развитые руки — указывает на работу со шкурами. Это отражает ситуацию во многих культурах охотников-собирателей, где женская работа в основном связана с выделкой шкур — вещей не менее важных для выживания, чем каменные орудия труда. Представления неандертальцев о половой принадлежности, вероятно, основывались на многих факторах и не полностью соответствовали западным понятиям о женственности. Но любопытна возможность того, что сама по себе работа со шкурами или одеждой могла стать той точкой, в которой их материальная культура пересекалась с социальной идентичностью.
Обобщение информации о неандертальских понятиях эстетического и символического воплотилось во впечатляющем массиве данных. Но, пожалуй, одним из самых важных результатов последних трех десятилетий работы является то, что эта стремительно растущая база данных позволяет выявить концептуальную общность между отдельными примерами, а также увидеть другие стороны жизни неандертальцев. Красители не единожды были обнаружены вместе с ракушками; на них бывали также насечки, как на костях и камнях. Их смешивали с другими веществами, чтобы получить нечто новое, — так же как варили или изготавливали из смеси сосновой смолы и пчелиного воска клей для составных орудий.
Кое-где встречаются и другие необычные находки. В Ле-Прадель кости не только гравировали линиями и насечками, но часто использовали в качестве материала для изготовления ретушеров и даже ретушировали их самих. А в Заскальной, в том же слое, где обнаружена кость ворона, помимо всего вышеперечисленного неандертальцы также использовали красный пигмент, собирали крылья и ноги от крупных птиц и даже принесли с берега Черного моря хвостовые кости дельфина.
Остается вопрос, насколько это сравнимо с ранними Homo sapiens. Неандертальские рецепты красителей перекликаются с «набором для рисования» в раковине из пещеры Бломбос (ЮАР), возраст которой составляет 97 000–105 000 лет, а колчедан наводит на мысль о блестящих кусочках слюды, найденных вместе с охрой в гроте Маджедбебе (Австралия) с датировкой 52 000–65 000 лет назад. Покрытая охрой раковина из пещеры Фумане напоминает находки с ряда стоянок ранних Homo sapiens, но Бломбос примечателен тем, что в нем найдены изготовленные из раковин бусины, которые, скорее всего, представляли единое изделие.
Некоторые неандертальские гравировки имеют четкую структуру, но им далеко до находок из пещеры Дипклоф, также расположенной в Южной Африке. В ранних слоях возрастом примерно 100 000 лет встречаются фрагменты скорлупы страусиных яиц с прочерченными линиями, ничем не отличающимися от тех, что сделаны неандертальцами на костях или минералах. Но примерно 80 000 лет назад там появляются фрагменты со сложным прорезным орнаментом из «сеток» и «лесенок» — такие присутствуют в нескольких слоях. На стоянке Бломбос найден известный кусок красной охры с рисунком в виде пересекающихся линий, приблизительно совпадающий по датировке. Пока у нас нет от неандертальцев ничего, что имело бы столь упорядоченный вид и демонстрировало такую преемственность графических образов, как изображения из Дипклофа.
Объединяет же неандертальцев и Homo sapiens старше 45 000 лет отсутствие какого-либо однозначного предметно-изобразительного творчества, которое проявляется в резьбе или захватывающих дух картинах на каменных потолках. Самое древнее из известных изображений животного было создано немногим более чем 44 000 лет назад на острове Сулавеси (Индонезия); в пещере Лубанг-Джериджи-Салех на Борнео есть отпечатки рук примерно того же возраста, а примерно 41 000 лет назад в пещере Фогельхерд (Германия) была оставлена крошечная фигурка женщины из слоновой кости.
Неясно, были ли это образцы самостоятельно возникшего искусства или, как и в случае с современными им находками из Южной Африки, художественные традиции принесло с собой население, рассредоточившееся по Евразии 80 000 лет назад и ранее. А возможно, корни уходят еще глубже. Древнейшее выгравированное изображение — это четкий зигзаг на поверхности пресноводной раковины со стоянки Триниль (остров Ява). Сделано оно целых 500 000 лет назад. Это повышает вероятность того, что древнее эстетическое наследие неандертальцев и сапиенсов — общее достояние, уходящее глубоко в родословную Homo. Возможно, мы пришли на новый континент и обнаружили, что его к тому времени уже много тысячелетий украшало искусство.
Какие именно мотивы стояли за эстетикой неандертальцев, нам никогда не узнать. Можно представить, как свет, цвет или текстура возбуждают первобытные нейроны или как бодрят тело и душу крики устремляющихся в небо стрижей. Можно даже обратиться к очевидной метафоре: охра, жидкая и красная, как кровь земли. Но пытаться заглянуть в голову неандертальцу — все равно что наблюдать, как солнечные лучи пробиваются в пещеру, заполненную пылью тысячелетий. Нам стоит также отбросить классические представления об искусстве и осознать, что иногда значение и символика могут заключаться в самом акте преобразования. Изменение цвета, нанесение рисунка на поверхность, даже вытягивание перьев из крыла, которое когда-то летало, могли иметь смысл, который находил больше отклика в процессе этих действий, а не после них.
И это возвращает нас к загадке Брюникеля — напоминанию о том, что, какие бы мерила ни использовали мы с целью разгадать символический смысл, вполне возможно, они не имеют никакого отношения к тому, что было важно для неандертальцев. Монументальный по масштабу и воздействию, этот первый большой художественный проект в буквальном смысле судьбоносен. За последующие 160 000 лет гоминины, возможно, больше не создали ничего подобного, и вопрос «почему» потерялся во тьме за этими кругами, сложенными из обожженных сталагмитов. Но они знаменуют собой пик творческого потенциала и, возможно, даже более неожиданны, чем рисунки охрой на стенах пещер. И сегодня они кажутся нам захватывающими
