Когда Габриэль наконец поднялся с полу, застегивая рубашку и молнию на брюках, Клара спросила:
— У тебя часто бывают такие моменты?
И он ответил:
— Смотря что ты под этим подразумеваешь, верно?
— Я хочу сказать, ты часто занимаешься тем, что можно назвать такими моментами? Можешь ответить «да» или «нет».
— Тогда — нет, — сказал Габриэль. — А ты?
— Боюсь, в моем случае ответ будет скорее «да», — отозвалась Клара. — Хотя вряд ли это имеет теперь значение.
— Только время покажет, — сказал Габриэль.
— Да, наверное, — согласилась Клара.
— Можно вернуться к этому вопросу в понедельник, — сказал Габриэль. — Мы могли бы вместе пообедать в понедельник.
— Замечательно, — ответила Клара. — Я — с удовольствием.
Габриэль вернулся домой поздно, но это не имело значения: Филлипа никогда не ждала его с ужином, даже если он приходил вовремя, и никогда не выказывала к его делам особого интереса, могущего перерасти в допрос. Когда он вошел, она сидела в гостиной — просто сидела и слушала радио. Габриэль сказал «добрый вечер», и она ответила ему чуть заметным кивком. Он пошел на кухню, сделал себе омлет, вернулся и, сев рядом с Филлипой, стал есть. Он очень проголодался и съел с омлетом полбуханки хлеба. Поев, он вспомнил о лежащей в кармане соковыжималке и, вынув ее, отдал Филлипе. Та удивленно улыбнулась, желая показать, что рада.
— Зачем ты это купил? — спросила она.
— Не знаю, — ответил Габриэль, — просто увидел и купил.
Филлипа снова стала слушать радио, и Габриэль, которого вдруг охватило отчаяние при мысли о ничем не заполненном оставшемся до сна часе, поспешно-опрометчиво спросил ее, как она провела день. И она стала рассказывать ему сбивчиво и долго своим монотонным тихим голосом, что ходила днем в аптеку за аспирином для детей, но из-за дождя не дошла до той аптеки, куда ходила обычно, а зашла в ближайшую — на соседней улице. Она объяснила, что никогда не ходила в эту аптеку — там такие пыльные, засиженные мухами витрины, устаревшая реклама и слишком медленное обслуживание. Выслушав заказ, старик аптекарь долго с недовольным видом рылся в ящиках, потом, вздыхая, с трудом поднялся по ступенькам и скрылся в глубине аптеки, но и там ничего не нашел, вернулся за прилавок и опять стал рыться в ящиках, не давая Филлипе уйти, бормоча, что он знает, где-то этот аспирин был, и тут дверь аптеки открылась и вошла его старуха жена, едва ли моложе и крепче, чем он сам. И старик сказал ей — словно они были в аптеке одни или даже не в аптеке, а у себя в комнате, — что дальше так нельзя, что он больше так не может и им надо бросить дело и жить на свои пенсии. «Когда ты уходишь, я не справляюсь, Эди, — сказал он жалобно. — Совсем не справляюсь».
А Филлипа стояла и слушала эти горестные излияния, и наконец ей дали аспирин — с таким видом, как будто ей не следовало ничего просить, как будто ей следовало знать, что просить не надо.
— И ведь я действительно знала, — заключила Филлипа. — Я по виду этой аптеки поняла, что не надо туда заходить. Об этом кричали их витрины.
— Но ты же не виновата, — сказал Габриэль. ~ И наверное, им очень нужно было продать тебе аспирин, иначе они закрыли бы аптеку.
— Да, нужно. Но они не могли, — ответила Филлипа.
Клара, придя домой, стряхнула с волос белое конфетти и улыбнулась себе в зеркало, убедившись, что выглядит очень неплохо. Ей не хотелось ложиться спать — она чувствовала, что слишком взволнована и вряд ли уснет. Она даже ощущала легкую тошноту, напомнившую ей первое посещение Денэмов. Подташнивание и нервное напряжение появлялись, когда она находила именно то, что искала. Клара всегда предчувствовала, что встретит такого мужчину, как Габриэль, что будет такой обед в полумраке, такой эпизод на незнакомом полу, и это произошло. Она ликовала, но к ее ликованию примешивалась тревога, Клара понимала, что судьба помогает, благоприятствует ей в каком-то великолепном безумии, что обстоятельства, как нарочно, складываются так, чтобы она поверила в справедливость собственной непомерно высокой самооценки. Клара сознавала, что она слишком хороша для таких, как Уолтер Эш, и вот у нее есть Габриэль. Казалось, самые смелые желания осуществимы. При этом Клара не считала, что так и должно быть в жизни, она чувствовала, что самонадеянно поплыла против течения в потоке человеческих судеб и рано или поздно будет отброшена назад.
Она была слишком взволнована и жалела, что больше не живет в общежитии и не может зайти к кому-нибудь из подруг и все рассказать. Телефонными разговорами она не увлекалась, приученная пользоваться телефоном в ограниченных дозах, и единственным человеком, кому она теперь рассказывала такие вещи, была Клелия. А Клара не знала, обрадует ли Клелию эта новость.
Но в конце концов она все-таки позвонила Клелии — не для того, чтобы все ей рассказать, а просто поболтать. И пока они разговаривали, Клару совсем не мучило сознание того, что она обманывает Клелию, — наоборот, она чувствовала, что обладание тайной придает дополнительное измерение, дополнительную значимость ее существованию. У каждого из Денэмов всегда были свои сложности, и теперь у нее появились свои. Кларе даже казалось, что Габриэль — еще одно связующее звено между ней и Клелией. Ей ни на мгновение не приходило в голову, что Клелия может попросту возражать. Клара ощущала себя пребывающей в мире, где такие соображения не существуют. И все-таки она знала, что лучше ничего не говорить — как Клелия никогда ничего не говорила о Мартине и теперь ничего не сказала о возвращении его жены. Они разговаривали о другом — о курсе по истории религии, который слушала Клара, о поясе от платья, который утром потеряла в автобусе Клелия… Но за их словами маячили тени чего-то еще, и Клара чувствовала, что чем гуще тени, тем ближе она к густому лесному сумраку, в виде которого ей представлялась сама жизнь.
Повесив трубку, она несколько раз прошла взад-вперед по комнате, думая, что не сможет уснуть, а потом легла в постель и тут же уснула.
Глава 8
Клара пришла к выводу, что ей нравится быть любовницей Габриэля. Все сложности и сомнительные оттенки этой связи настолько обостряли ее чувство к нему, что иногда она с тревогой спрашивала себя, уж не привлекательнее ли для нее эта ситуация, чем сам Габриэль. Ей нравилась атмосфера тайны, связанные со свиданиями ухищрения, телефонные звонки в условленный час из уличной кабины, милые, тайком, с чувством сделанные подарки. И в то же время она прекрасно понимала самого Габриэля и даже трезво оценивала побуждения, толкавшие его к ней, и истомившее его недовольство жизнью. И все-таки она чувствовала, что нуждается в нем и любит его, и когда он возвращался к Филлипе — каждую ночь, каждый вечер, — она ощущала глухие толчки яростной ревности. И лелеяла в себе эту ревность. Это классическое чувство давало ей ощущение жизни и придавало смысл каждому прожитому дню. Ей хотелось чаще видеться с ним, больше получать от этих встреч, и, наблюдая за собой, набираясь мудрости, она чувствовала, что слишком мало — неизмеримо лучше, чем слишком много, что желание во всех отношениях предпочтительнее обладания.
Но понимая это, она все-таки не отказалась, когда Габриэль предложил ей традиционную тайную поездку в Париж. Соглашаясь, она знала, что поступает опрометчиво, но знала также, что не сможет устоять перед такой блестящей, такой увлекательной перспективой. Париж и Габриэль — это было неотразимое сочетание удовольствий. Со времени первой школьной поездки Клара несколько раз бывала в Париже, но всегда одна и без денег. Деньги, конечно, будут не у нее, а у Габриэля, но это неважно; она никак не могла понять, почему он жалуется на отсутствие денег, ведь он их тратит направо и налево. Она не сомневалась, что, поехав с ним, увидит неведомые достопримечательности, ждавшие ее всю жизнь, так и манившие к себе, и она сказала себе: еду.
Габриэль же хотел просто быть с ней. Тайна и обман отнюдь не прельщали его, и в Лондоне он жил в постоянном страхе разоблачения, тем более изнурительном, что он не знал, будет ли его измена совершенно безразлична Филлипе или станет последней каплей. Он был уверен, что она не знает, и не представлял себе, что произойдет, если все же узнает; и хотя ему удавалось надолго забываться на заднем сиденье машины, в кино, за запертой дверью кабинета, выходящего окнами на глухую стену, он не мог отвлечься полностью. И когда однажды утром шеф предложил ему съездить на неделю в Париж, он, как за соломинку, ухватился за эту поездку и сделал все, чтобы она состоялась. Проявляя при этом крайнюю осторожность, он все-таки боялся, что его заинтересованность всем бросается в глаза: до сих пор он, как мог, отбивался от самых заманчивых поездок за границу и, вернувшись из Испании, где готовил материал о Лорке, поклялся Филлипе, что больше никуда не поедет. «Поезжай, если захочешь, — сказала она. — Мне все равно». Но он сознавал, что поступает благородно. Прошло совсем немного времени, и вот — куда подевалось его благородство?! — захваченный мыслями о Кларе, он обнаружил, что напрашивается на поездку, делая при этом вид, что сопротивляется, что увиливает. Поза неохотного согласия всегда помогала ему добиваться своего, и работу, которую надо было выполнить в Париже, поручили ему. Он заранее знал, что Клара согласится поехать: он чувствовал, что она поедет куда угодно — и не только ради него, но и ради самой поездки, и это не смущало Габриэля, ведь и его собственные мотивы были далеко не безупречны. Он хотел с ней спать — это было все, чего он хотел; отношения с Кларой всецело поглотили его; он чувствовал, что, обладая ею, пытается вернуть упущенное время. И его утешала мысль о том, что и ее потребность в нем столь же косвенна. Они встречались словно по некоему молчаливому соглашению, деликатному и дружелюбному; каждый брал и каждый отдавал, и оба были благодарны за это. Такое взаимопонимание казалось Габриэлю значительнее и нужнее самой любви. И вот он сказал: меня посылают на неделю в Париж, поедем со мной, Клара, поедем, мы несколько ночей будем вместе. И она, думая о гостиницах, кафе, о переправе через пролив, о великолепии парижских домов из желтоватого камня и о Габриэле, из чьих объятий она все это увидит, сказала «да, да» и горячо поцеловала его в порыве благодарности.
