Нет необходимости повторять довод 6-ой главы, касающейся Кеннеди и гражданских прав, но, возможно, стоит перенести внимание на то, что похвала и вина немного шире этого замечания. Соединенные Штаты дошли до момента решения, результатом которого стали содержательные законы о гражданских правах и избирательном праве. Никсон имел похвальное намерение относительно голосования расистов на Юге, но даже он, если бы его выбрали в 1960 году, был бы вынужден принять Закон о гражданских правах, в противном случае он рисковал проиграть выборы 1984 года. Линдон Джонсон провел закон через конгресс, и в 1965 году — также Закон об избирательном праве. Действия Кеннеди поучительны прежде всего в том смысле, что они могут рассказать, как он улаживал отношения между Вашингтоном, движением гражданских прав, правительствами южных штатов и пещерами, которые в этом участвовали. Затем наступило время кризиса, которое явилось безжалостной проверкой для народа и его институтов и показало им, чего они стоили. Было бы трудно утверждать, что братья Кеннеди преодолели испытание с честью.
Реформа обеспечения психически больных была единственным, почти исключительным достижением Кеннеди: этого бы не произошло, если бы на выборах 1960 года был избран кто-то другой (даже если бы сенатор Кеннеди выдвинул такое предложение, как сенатор Кефаувер свое о медицинских препаратах, это, в конце концов, вероятно, попало бы в свод законов). Это был такого рода вопрос, который Кеннеди особенно нравился, ему хотелось быть хорошо информированным о существенных предложениях, касающихся улучшения и реформ, давать им ход с соответствующим красноречием и успешно проводить их через конгресс. Его отношение напоминало позицию просвещенных монархов XVIII века, и если бы он жил в спокойные времена, то, без сомнения, вспомнил бы, как гуманный и практичный государственный деятель, лишенный иллюзий, что Небесное царство находится сразу же за поворотом, но с твердой верой в способность демократического руководства непрерывно продолжал бы улучшать мир. Как бы то ни было, он жил от кризиса до кризиса, и уже только это личное стремление характеризует его достаточно, что прежде всего проявилось в его речах.
Он не был утопистом. Когда во время берлинского кризиса стало необходимо расширить законопроект и продлить срочную службу, кто-то сказал Кеннеди, что это несправедливо. «Жизнь несправедлива» — ответил он, подчеркнув ту истину, которой его научили успехи и неудачи. По этой причине он не был напуган тем, что он знал о темных глубинах, которое взрастили его убийцу. Он придерживался своей религии, но не настолько, чтобы отрицать первородный грех. Америка и американские институты никогда не будут совершенны, но могут быть улучшены, и лучше всего это можно сделать посредством демократической политики. Кеннеди, казалось, находился под большим впечатлением от президентства и изобретательности человеческого ума и получал удовольствие от обоих. Несомненно, он наслаждался своим политическим успехом, благодаря нормальным чувствам амбиции, гордости и тщеславия; было бы удивительно, если бы было наоборот, и его открытая радость из-за обладания властью гораздо предпочтительнее, чем мучения Иисуса в президенте Эйзенхауэре, который никогда бы не позволил этому честолюбию довести его до Белого дома, или отчаянные колебания президента Джонсона между гротескным самовозвеличиванием и столь же гротескным самоуничижением. Но, хотя он восхищался психологией, какое это имело отношение к тому, что президент делает с собой и своей властью, будучи на этом посту? Он может, если хочет, потратить время на сон, как президент Кулидж, который является более подходящим примером для подражания, чем президент Рейган.
Для своей роли Кеннеди выбрал пример обоих Рузвельтов. Их делом было вдохновить людей, и, как сказал Теодор Рузвельт, Белый дом был для этого прекрасной трибуной. Время Кеннеди было недолгим, поэтому он имел мало завершенных дел, но его слова были сильны, и пули Освальда доказали, что его президентство запомнится прежде всего его красноречием и воздействием этого красноречия.
Над ним всегда подтрунивали, называя его человеком слов, человеком, чьи прекрасные речи ни к чему не вели и кто, как бы то ни было, не писал их. Правота или неправота этих наблюдений не нуждается в обсуждении, в равной мере и то и другое близко к правде. Действительно, Кеннеди, возможно, не мог сам составить все речи и обращения: он был очень занят, как и все современные президенты. Но он активно участвовал в создании важнейших из них, и тем активнее, чем скорее росли его опыт и уверенность в себе. И написание речей — не самая важная роль президента. Ораторское искусство состоит в том, чтобы написать или сымпровизировать сценарий и использовать его, чтобы донести свои чувства и свое видение до аудитории. Мартин Лютер Кинг был превосходным образцом этого искусства в 60-е годы, но Кеннеди нельзя поставить ниже его (он ценил его и уважал как своего наставника). Он медленно рос как публичный оратор, но его речь в Берлине показывает, что к лету 1963 года у него оставалось мало белых пятен: «Многие люди в мире не понимают или говорят, что не понимают, каков предмет большого спора между свободным миром и коммунистическим. Пусть они приезжают в Берлин! Там есть несколько людей, которые скажут, что коммунизм — это веяние будущего. Пусть они приезжают в Берлин! Есть в Европе и других местах также те, кто говорит, что они будут сотрудничать с коммунистами. Пусть они приезжают в Берлин! Есть и те немногие, которые скажут, что коммунизм — это система зла, но она позволяет нам двигаться по пути экономического прогресса. Пусть они приезжают в Берлин!»[352]. В этом есть свой парадокс: этот по сути своей невозмутимый человек не доверял возбужденным эмоциям и почти боялся бурного восхищения толпы: ему не нравилось, когда ему говорили, что со времен Гитлера еще никто не имел такого успеха, как он. Эта и другие речи в тот роковой год принесли ему признание самого блестящего оратора со времен президентства Франклина Рузвельта. Это было силой, которую он вкладывал в свои речи, и которые были больше, чем просто словами, которые завоевали для него постоянное место в истории и, возможно, в литературе.
Успех его ораторского мастерства — это исторический факт, нуждающийся в анализе и объяснении, который близко соприкасается с жизнью Кеннеди (как все согласятся) и может пролить свет на функцию ораторства современного президента (тема, будто специально предназначенная для мистера Гэри Уиллза). Возможно, правда в том, что слова Кеннеди были поступками, как у всех великих ораторов. Вначале как кандидат в президенты и затем — как президент он мог послать войска и командовать ими. Прочитанные сегодня, его речи во время кампании производят странное впечатление: они кажутся нереальными и несущественными, производят знакомое представление о профессиональном политике, ветеране кампании, демонстрирующем устаревшее взгляды на небольших собраниях своих приверженцев в холодных и со сквозняками помещениях, где ритуальная деятельность существует почти бесцельно. Но это обманчивое впечатление. Миллионам американцев нужны были лидерство, цель, совет, воодушевление. Огромный народ нуждался в возвеличивании своей силы и славы, которая также была полна опасностей, трудностей и вероятности свернуть в сторону. Все политики того выдающегося времени, от Эйзенхауэра до Хамфри, от Никсона и Рокфеллера до Стивенсона и Линдона Джонсона, чувствовали его давление и старались ему соответствовать; Кеннеди удалось это прекрасно. И удалось благодаря индивидуальному сочетанию юности, очарования и искренности; но он преуспел также благодаря тому, что он и его команда систематически занимались речами, книгами и журналистикой, используя идеи, предложения и не пренебрегая шутками. Так Кеннеди пришел к президентству, к худу или к добру, как выразитель своего поколения: «Факел перешел к новому поколению американцев — к тем, кто родился в этом веке, кого закалила война, кто почувствовал горечь и жесткость обретенного мира, кто гордится своим наследием прошлого и кто не желает быть свидетелем или позволить воспрепятствовать тем человеческим правам, которым всегда был предан народ и которым мы преданы сегодня у себя в стране и во всем мире»[353]. Если бы он ничего, кроме этого, не сделал, то по меньшей мере он сплотил американский мир вокруг чего-то действительно разумного, прочного и благородного. В самом деле он сделал гораздо больше. Он убедил своих друзей и последователей (даже некоторых своих оппонентов и критиков), что его повестка дня практична и необходима. Именно это важно для потомков. Сомнения и ошибки человека в Овальном кабинете не имели значения — доверительный тон хозяина подмостков или телевидение запустило политический процесс. Возможно, если бы Кеннеди остался жив, он сам собрал бы урожай; как бы то ни было, Линдон Джонсон, благодаря своим особым способностям (в которые включали его неповторимое красноречие), был тем, кто это сделал, но семена которого посеял Кеннеди своими речами, который обдуманно и целенаправленно готовился стать пророком своей эпохи. И тем самым он проиллюстрировал одну из постоянных возможностей, открытую президентам Соединенных Штатов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
