Я дала знак осветителю — теплый свет на голову, чтобы она начала сверкать, а сама заговорила в микрофон, нажимая на мистицизм и пророческие интонации. И я сказала — ты ведь помнишь, что я сказала: «Его убили те же, что и всегда, персонажи жизненной драмы: во-первых, он сам, а еще — женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал, мужчина, исполнивший самое заветное его желание, и неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня». Ты помнишь, как прекрасно это было воспринято.
— Прекрасно?! Лизл, ты это называешь — прекрасно?
— Конечно! Публика была вне себя. Такого ажиотажа в том театре наше «Суаре» еще не вызывало. Мы все никак не могли их успокоить и завершить вечер «Видением доктора Фауста». Магнус хотел сразу же опустить занавес и закончить представление. У него ноги похолодели…
— И на это были основания, — сказал Магнус. — Я решил, что за нами тут же придут фараоны. Я никогда не чувствовал такого облегчения, как на следующее утро, когда мы сели на самолет в Копенгаген.
— А еще называешь себя шоуменом! Да ведь это был настоящий триумф!
— Может быть, триумф для тебя. А ты помнишь, что сталось со мной?
— Бедный Рамзи, тебя свалил инфаркт — прямо в театре. Верхняя правая ложа над сценой — там ты прятался. Я сквозь занавески видела, как ты рухнул, и сразу же послала кого-то о тебе позаботиться. Неужели ты будешь ворчать даже невзирая на успех «Суаре»? Да и инфаркт у тебя был не такой уж обширный, правда ведь? Просто маленькое предупреждение: лучше бы, мол, тебе впредь так не волноваться. И потом ты ведь был не один. Сын Стонтона тоже тогда сильно переживал. А жена Стонтона! Как только она об этом узнала (а узнала она — и часа не прошло), сразу забыла о своей роли скорбящей вдовы и напустилась на нас, заручившись, насколько это было в ее возможностях, поддержкой полиции, которая, к нашему счастью, не проявляла особого рвения. Да и в чем они, в конце концов, могли нас обвинить? Мы даже гаданием не занимались — вот от гадания всегда нужно держаться подальше. Но ни один триумф не обходится без небольших потерь. Смотри на вещи шире, Рамзи.
Я глотнул моего рома с молоком и задумался о всепоглощающем актерском тщеславии: Магнус — чудовище тщеславия, а этому, по его словам, он научился у сэра Джона Тресайза; Лизл по тщеславию не уступает ему ни на йоту. Для нее возможное убийство, настоящий скандал в театре, взбешенная семья и мой — мой! — инфаркт были всего лишь искрами от наковальни, на которой она выковывала свой замечательный триумф. Ну что можно поделать с такими людьми?
Ничего. Нужно просто благодарить Бога за то, что они есть. Лизл была права: нужно смотреть на вещи шире. Но будь и мне позволителен эгоизм, я бы получил ответы на интересующие меня вопросы. Тема смерти Боя Стонтона возникает в наших беседах отнюдь не в первый раз. Прежде Магнус отделывался шуточками и экивоками, а если еще и Лизл присутствовала, то она помогала ему уходить от ответа. Они оба знали: я глубоко убежден, что Магнус каким-то образом послал Стонтона на смерть, и им нравилось подпитывать мои сомнения. Лизл говорила, что мне это полезно — не получать ответа на все вопросы, — а мое жгучее желание историка собирать и записывать факты она пыталась выставить лишь как праздное любопытство.
Итак, теперь или никогда. Магнус раскрылся перед киношниками, как еще ни перед кем не раскрывался; ну то есть Лизл, видимо, знала кое-что из его прошлого, но явно лишь отрывочно. А я хотел получить мои ответы, пока его исповедальное настроение еще не прошло. Давай, Рамзи, куй железо. Пусть они презирают тебя за это — потом остынут, и все вернется на круги своя.
Один из способов получить правильные ответы — предложить несколько неправильных самому.
— Дай-ка я попробую угадать этих твоих «персонажей жизненной драмы», — начал я. — Он убил себя сам, потому что сам и съехал в своей машине с причала. Женщина, которой он не знал, — я бы сказал, что это его первая жена, которую я, как мне кажется, знал довольно неплохо, а он, безусловно, не знал о ней и половину того, что знал я. Женщина, которую он знал, это, безусловно, его вторая жена. Уж ее-то он узнал как облупленную, и если когда-нибудь человек попадал в медвежий капкан, думая, что ставит ногу на цветочную клумбу, то это был Бой Стонтон, когда женился на Денизе Хорник. Мужчина, исполнивший самое заветное его желание, — наверное, это ты, Магнус, и я думаю, ты знаешь, что у меня на уме: ты загипнотизировал беднягу Боя, сунул ему в рот этот камень и послал его на смерть. Ну, как вам это?
— Меня удивляет топорность твоих подозрений, Данни. «Я стал, как мех в дыму; но уставов Твоих не забыл». Один из этих уставов запрещает убийство. Зачем мне убивать Стонтона?
— Месть, Магнус, месть!
— Месть за что?
— За что? И ты еще спрашиваешь? После того, что ты нам рассказал о своей жизни? Месть за твое преждевременное рождение и безумие твоей матери. За твое рабство у Виллара и Абдуллы и за все эти кошмарные годы в «Мире чудес». Месть за лишения, которые сделали тебя тенью сэра Джона Тресайза. Месть за выверт судьбы, которая лишила тебя обычной любви и сделала белой вороной. Выдающейся, признаю, но все же белой.
— Ох, Данни, какой же у тебя неразвитый, склонный к мелодраме ум! Месть! Если бы я был такой крупной белой вороной, как ты, то я бы обнял Боя Стонтона и поблагодарил за то, что он для меня сделал. Средства, возможно, были жестковаты, но результат абсолютно в моем вкусе. Если бы он не попал моей матушке по голове тем снежком, — закатав в него камень, что, конечно же, было совсем не по правилам, — то я, вполне возможно, пошел бы по стопам отца: служил бы баптистским священником в захолустном городке. У меня были взлеты и падения — падения, надо сказать, случались мордой прямо в грязь, — но теперь я в некотором роде знаменитость и владею ремеслом, которое гораздо лучше многих других. Я более совершенное человеческое существо, чем ты, старый ты дурак. Возможно, я прожил не очень счастливую сексуальную жизнь, но, уж конечно, у меня были любовь и дружба, и большая часть того лучшего, что у меня было, сейчас со мной — в этой постели. Все хотят быть предметом поклонения, но добиваются этого лишь очень немногие, и я среди этих немногих. Я зарабатываю себе на жизнь, делая то, что доставляет мне удовольствие, а это и в самом деле большая редкость. И кто подтолкнул меня в нужном направлении? Бой Стонтон! Стал бы я убивать такого человека? Ведь именно благодаря его вмешательству в мою жизнь я владею тем, что Лизл называет волшебным мировосприятием.
Ты говоришь — месть. Да если кто и жаждал мести, так только ты, Данни. Ты всю жизнь прожил под боком у Стонтона, наблюдал за ним, предавался глубокомысленным размышлениям о нем, видел, как он погубил девушку, которую ты хотел (или думал, что хотел), тысячи раз желал ему зла. Нет, месть — это твой конек. А я никому в жизни и ни за что не хотел мстить.
— Магнус, ты вспомни, как не давал умереть Виллару, когда он умолял тебя о смерти! А что ты сделал сегодня с беднягой Роли Инджестри? Это что, по-твоему, — не месть?
— Признаю, я немного покуражился над Роли. Он причинил боль людям, которых я любил. Но если бы он случайно не вернулся в мою жизнь, то я бы о нем никогда и не вспомнил. Я не собирал шестьдесят лет свидетельства его вины, как это делал ты, храня камень, который Стонтон сунул в снежок.
— С больной головы, Магнус… Когда вы со Стонтоном вышли от меня, чтобы ехать к тебе в отель, ты взял этот камень, а потом полиции пришлось извлекать его из челюстей Стонтона — он так там был зажат, что пришлось выбить ему зубы!
— Я не брал этого камня, Данни. Его взял Стонтон.
— Правда?
— Да. Я видел, как он это сделал. Ты же поставил свой ларец назад на книжную полку. Ларец с прахом моей матери. Данни, черт тебя возьми, зачем тебе понадобилось хранить ее прах? В этом есть что-то омерзительное.
— Я не мог заставить себя расстаться с ним. Твоя мать сыграла в моей жизни особую роль. Для меня она была святой. Не просто хорошей женщиной, а святой, и ее влияние на мою жизнь сродни чуду.
— Ты мне часто об этом говорил, но я ее знал только как сумасшедшую. Я стоял у окна нашего несчастного дома и сдерживал рыдания, а Бой Стонтон и его шайка, проходя мимо в школу, кричали: «Блядница!»
— Ну да, и ты ввел полицию в заблуждение, сказав, что впервые встретился с ним в день его смерти.
— Абсолютная правда. Я знал, кто он такой, когда ему было пятнадцать, а мне — пять. Как тебе прекрасно известно, он был в нашем городишке Юным Богатым Властителем. Но формально мы так и не были знакомы, пока ты не представил нас друг другу, и я исходил из того, что полиция именно об этом меня и спрашивает.
— Увертки.
— Уклончивый ответ — согласен. Но я отвечал на вопросы, а не читал лекции тем, кто меня допрашивал. Я следовал давнему совету миссис Константинеску: не выбалтывай всего, что знаешь, в особенности если имеешь дело с полицейскими.
