— Да, я слышал, — дошел к Даше негромкий ответ Глеба.
— И какие вы сделали для себя выводы?
— А собственно... какие я должен был сделать выводы? — спросил Глеб.
Председатель выпрямился на стуле.
— Отвечайте на вопросы, Голованов! — сказал он все так же, словно бы с неохотой. — И встаньте, когда к вам обращаются...
Глеб встал, и Даша убедилась, что он надел новую, подаренную ею рубашку, — хоть в этом он послушался ее.
— Как стоишь, как стоишь? — закричал вдруг один из заседателей — пожилой, лет за пятьдесят, но румяный и светловолосый, как мальчишка.
— А как я стою? — удивился Глеб. — Нормально стою.
— Руки вынь из карманов... Эх, брат, нехорошо, невоспитанный ты парень, — с бодрым укором сказал заседатель.
И Глеб не удержался.
— Почему вы мне тыкаете? — сказал он каким-то спотыкающимся голосом. — Я не ваш... подчиненный. И вообще... И даже в армии не разрешается тыкать.
«Правильно, молодец! — мысленно одобрила Даша, но тут же подумала: — По пустякам не стоило задираться, не так уж важно: ты, вы».
— Скажи пожалуйста, какой обидчивый!.. — Заседатель, казалось, сам обиделся. — Ты же не служил в армии, откуда знаешь, как там?..
Председатель суда покосился в его сторону, и он замолчал. А кто-то, помогавший Анастасии Власьевне, опять весело на весь зал проговорил:
— Они образованные: свои права знают, чужих не уважают.
— Продолжайте, Андрей Христофорович! — сказал председатель старику за шахматным столиком.
— Вы слышали свидетельницу, Голованов? Так какие же вы сделали для себя выводы? — повторил вопрос обвинитель.
— Я не понимаю, — сказал Глеб. — Анастасия Власьевна замечательная женщина... И я ее действительно помню с детства... Мне жаль, что она так близко к сердцу... Но она...
— Товарищ Холина всю жизнь трудилась, — перебил его обвинитель. — Она трудится и сейчас, хотя и перешла за грань пенсионного возраста. А вы вот, молодой, здоровый, ловчите, живете паразитом.
— Вы не имеете оснований!.. — выкрикнул Глеб. — Вы не должны так...
— А как?.. Как по-другому можно назвать человека, который не работает и живет чужим трудом? — сказал обвинитель своим резким голосом, от которого хотелось зажмуриться.
— Но я работаю! — выкрикнул Глеб.
— Где вы работаете? Что? Может быть, откроете нам тайну?
Глеб ответил не сразу:
— Я — дома... Я же говорил...
— Вы пишете стихи и что-то там еще... Вы считаете это работой?
— Все зависит от взгляда на вещи, — с затруднением после новой паузы проговорил Глеб. — Литература — это... это мое призвание.
— А кто вам сказал, что литература — ваше призвание? — быстро спросил обвинитель. — Где сие написано, в каком документе?
— Это... это дар доброй феи, — сердито вдруг выпалил Глеб.
«Умница! Правильно!» — восхитилась Даша.
— А?.. Вот как... — Старик за шахматным столиком был как будто озадачен. — Ваше остроумие неуместно, Голованов! Если литература — ваше призвание, почему вы не состоите в Союзе писателей?
— Не состою, да... — Глеб подернул плечом. — Вероятно... когда-нибудь... Но ведь это и не обязательно.
— Хорошо, допустим, вы еще не дозрели... — сказал обвинитель. — Но, может быть, вы учитесь писать? В Москве, я знаю, есть Литературный институт.
— Нет, я не учусь в институте, — сказал Глеб.
— Почему же? Или вы считаете себя достаточно образованным?
— Я хотел туда поступить, но меня не приняли, — признался Глеб.
— Не выдержали экзаменов, провалились? — возвысил свой тонкий голос обвинитель. — Так или нет?
— Да, провалился. Да, да... — выкрикнул, теряя власть над собой Глеб. — Творческий конкурс я прошел!..
— Но, может быть, вы входите в какой-нибудь кружок для начинающих? — допытывался этот ужасный, бледный как бумага старик. — Или состоите в литературном объединении? Есть такие на некоторых предприятиях.
И особенно пугало Дашу, что старик сам волновался не меньше, чем Глеб, он весь кипел, — она видела это: перекладывал без надобности какие-то листки, топотал под столиком ногами, привставал и тыкал пальцем в Глеба, когда спрашивал. Он словно бы преследовал и гнал его своими вопросами, охваченный охотничьим нетерпением, а тот как будто убегал и лишь отмахивался...
— Я состоял в одном объединении, потом перестал ходить, — ответил Глеб.
— Почему перестали?
— Но разве это так важно — почему? — снова как бы отмахнулся Глеб.
— Не увиливайте, Голованов, говорите! — настаивал обвинитель.
— Там создалась такая обстановка... — Даша не расслышала конца фразы.
— Какая обстановка?
— Ах, но ведь это не важно! — воскликнул Глеб.
— Отвечайте: какая обстановка?
— Руководитель сам плохо писал, по-моему, — сказал Глеб.
— По-вашему? Но кто же вы такой, ответьте нам? — Обвинитель повернулся к залу. — Из школы вас выгнали за лень, за неспособность, в Литературный институт вы не попали — срезались на экзамене. А из объединения вы сами ушли — вам, видите ли, не понравилось там. Кто же вы? Талант или недоросль, неуч?
Он подождал, как бы давая Глебу время подумать; все в зале тоже молчали, любопытствуя, что тот ответит. Было душно, тесно, кто-то тяжело дышал за спиной Даши, кто-то шепотом кого-то попросил: «Не напирайте так, не наваливайтесь». И нестерпимо резко в этой густой тишине, точно вспарывая ее, протрещал высокий, старческий голос:
— Ничего вам не остается, Голованов, как заявить, что ваше призвание подарок феи. Но мы материалисты, мы в сказки не верим.
В зале кое-где засмеялись, а Глеб умолк, и, казалось, насовсем.
— И мы вправе спросить вас, Голованов. — Обвинитель опять сел. — Почему вы не выполняете своего трудового долга? Отвечайте честно, только честно! Почему вы не пошли на завод, на стройку, если с учебой у вас не получилось?
— Вы же знаете: я был на стройке, — устало сказал Глеб; он, казалось, выдохся уже и не сопротивлялся.
— Там у вас тоже не получилось?.. Или как?.. — спросил обвинитель. — Погнали вас со стройки? Говорите, Голованов, не тяните, это бесполезно.
В молчании прошла еще одна бесконечная минута... «Говори же, скажи, что это все не так...» — мысленно взывала Даша к Глебу. Но она и сама растерялась: все было и не так и так, — их планы активной обороны оказались неосуществимыми, не пригодились. А этот кипевший гневом, старик прокурор неутомимо и логично — вот что было непостижимо! — по-своему логично выдвигал одно обвинение за другим, изматывая Глеба. И Даше захотелось попросту крикнуть: «Да отпустите вы его, что вы от него хотите?!»
В публике тот же неизвестный весельчак громко объявил:
— Раздели мальчика, голенький стоит.
И Глеб обернулся в зал — на мгновение Даша увидела его потное, серое и словно бы ослепшее лицо: он никого, наверно, не смог разглядеть.
— Итак, почему вы отлынивали от работы, Голованов? — Никуда нельзя было уйти от этого пронзительного, трескучего голоса. — Вас неоднократно предупреждали. В деле есть ваши расписки в том, что вам делались предупреждения. Почему вы не работали?
— Но я работал, — очень тихо сказал Глеб.
— Строчили стишки?
— Да, стишки... — повторил Глеб.
— Садитесь, Голованов! — вмешался председатель суда. — Успокойтесь — у вас здесь нет врагов. И послушаем других свидетелей... если не возражаете, Андрей Христофорович?!
В душе Даши шевельнулась благодарность, — председатель давал Глебу передышку.
К сцене вышел и остановился у ступенек новый свидетель — в заношенной, красноватой от пятен ржавчины куртке, в запыленных сандалиях; на ходу он почесывал высоко подстриженный, бледный затылок.
— Здравствуйте, Виноградов! — Председатель кивнул ему. — Поднимайтесь-ка сюда, к нам.
— Здравия желаю, Иван Евменьевич! — открыто и радостно поздоровался новый свидетель. — Поправились — это замечательно! Болеть — это последнее дело. И вам, Антонина Николаевна, — наше почтение! Спасибо за наших детей, что учите их.
Последние слова относились к третьему члену суда — миловидной женщине в батистовой белой кофточке с черным узеньким бантиком на воротничке. Она покраснела и покачала укоризненно головой.
— Рассказывайте, — сказал председатель. — Вы знаете Голованова Глеба, давно знаете?
И свидетель, которого звали Виноградовым, так же радостно, со смешком, стал отвечать, полный благодушной готовности... Слесарь ЖЭКа Виноградов пришел на суд прямо с работы, хорошо сегодня, чисто, со вкусом выполненной; его только что в квартире у достойных людей, где он ставил новые батареи отопления, попотчевали в знак благодарности чаркой, и он находился в том прекрасном согласии с самим собой и со всем миром, которое, в свою очередь, подобно благодарности.
