Но от чего у меня просто кровь в жилах застыла, так это от крысиного визга — такой он был пронзительный, точно они вот-вот тебе череп раздолбают, как дешевый стакан, а уж уши отъедят, это как пить дать. Я слышал, как визжит крыса, если на нее наступить, но это не идет ни в какое сравнение. Тем нужно было только одно — вонзить зубы в чью-нибудь теплую плоть.
И челюсть у меня отвисла прямо-таки до колен, потому что одно дело, когда тебе что-то рассказывают, и совсем другое — увидеть это собственными глазами. Впрочем, лучшее, что я мог сделать — это впасть в ступор, и хорошо, что мне не пришло в голову разрядить ружье в стаю бешеных крыс в темной конюшне, полной обезумевших от боли лошадей. Нет, дружище, это я правильно поступил, что ни говори. Против природы не попрешь. Оставалось только убедиться, что и Джеми это понимает. Только он-то как раз и не понимал. Глаза у него округлились — точь-в-точь кофейные блюдца: такие же пустые и такие же белые, как ноги у лошадей, вылитый этот… как их там… зомби, во! Не в себе человек, ясно как день.
А потом закричал: „Лошадки! Лошадки!“, прямо как ребенок, и рванул туда в конюшню. Я ему кричу: „Джеми, брось! Не стреляй, хуже будет!“ Так он, разрази меня гром, ружье отбросил, а схватил там в загоне какой-то ржавый лом, видать, охотники оставили.
Ну, как ты понимаешь, я за ним туда не пошел. Это аккурат Двадцать вторая статья Кодекса Запада: „Если какой-то ублюдок ломится в амбар, где у бешеных крыс самый разгар гулянки — это его проблемы“.
Так что я стоял снаружи в своих сапогах и кальсонах и ждал, пока лошади выйдут в загон — там им хоть будет где повернуться, — а изнутри неслись вскрики Джеми: „Вот вам, вот вам“, да стук лома о дощатый пол. Постоял я, зажег фонарь-„молнию“ да пошел туда.
Джеми стоял на полу на четвереньках. Правая рука, так, которая без лома, была объедена до кости. Видок тот еще, но ни в какое сравнение не идет с тем, что Джеми вытворял. Он загнал крысу в угол стойла и долбил ее так, что только лом мелькал.
„Джеми“, — заорал я, он ко мне повернулся — щека дергается, изо рта стекает слюна, глаза вроде стали нормального размера, но смотрят не пойми куда. Потом заревел как чертов горный лев: „Не-ет! Не-ет!“, и давай дальше дырявить крыс, а они на полу вокруг него клубятся, покойников своих доедают.
Он разделался с первой, но тут заприметил вторую, повернулся и погнал ее в стойло, так что мне были слышны только его всхлипы да стук лома об пол, точно кто дверь ломает. И вдруг такой он вопль издал — аж кругом тихо стало, во всей конюшне раз — и тишина. А потом он засмеялся и воскликнул: „Я его достал, Эли, наконец-то я его достал“.
Вошел я туда с фонарем и вижу — Джеми лыбится, а глаза все так же где-то далеко. А сам к стенке прислонился неловко так — правая рука ломом к стенке пригвождена, прямо сквозь ладонь лом прошел. А он мне: „Смотри, Эли, наконец-то я его достал“».
Эли оставил Дэниела размышлять обо всем этом на перекрестке, помигал поворотником, точно прощаясь, и пропал, свернув на восток, к своему ранчо.
Подняв палец в ожидании следующей машины, Дэниел подумал, что это история-предупреждение, и стоит принять ее к сведению. Наверное, Вольта был прав. Наверное, Алмаз надо отпустить. В конце концов, это посоветовал мудрый человек, так почему бы не принять его совет, если все равно не знаешь, как поступать дальше? Может быть, если он отпустит Алмаз физически, тот откроется ему через воображение и память. Дэниел взглянул на свой поднятый палец, затем повернул руку ладонью кверху, точно отпуская невидимую птицу. Он представил, как это, когда лом проходит сквозь ладонь — и представил так явно, что вскрикнул от боли.
Шеймус сидел за шатким столиком в дешевом отеле Сакраменто. Сожженная рука была прижата к уху и диктовала ему возможные варианты, которые он записывал здоровой рукой в желтом адвокатском блокноте.
«А. Т. Швейцарский акцент. Мужчина, за тридцать. Три Алекса… Ты будешь думать своей черепушкой, урод? Помоги мне. А-лекс. Лексика? Нет, не то. Ал-екс-три. Трижды Ал? Трижды Ал… Трижды Ал! Вот оно! Ты понял, придурок?»
— Нет, — тупо сказал Шеймус. Он был сильно пьян.
— «Ал» — «Алхимия». «Три» — «Трисмегист». «Зовусь Гермесом Трисмегистом за то, что постиг три составляющих мудрости мира». Ну, теперь дошло?
— Вольта. Долбаный урод, доносчик, — ярость вывела Шеймуса из ступора. — Сволочь, хорошо зашифровался. На него похоже. И так уверен в себе, что сказал нам имя. Думал, мы не догадаемся.
Шеймус написал имя Вольты на листе с такой силой, что бумага порвалась, когда он перечеркивал «т».
— Вольта-Самый-Умный. Молодчина. И швейцарский акцент подделать ему ничего не стоит. И сунул нам это прямо под нос, забыл, что мы учились у Якоба Хинда. Забыл, кто был настоящим алхимиком. И он решил, что нам этого не разгадать?
— Может, на это он и рассчитывал, идиот, — прошипела рука. — До этого ты не допер?
— О чем ты говоришь? — растерялся Шеймус.
— Он хочет, чтобы ты подумал на него, хочет отвлечь тебя от Дэниела. Не забывай — кто-то должен был рассказать Вольте про покушение.
— Значит, они были заодно, как мы и думали. Но где они?
Рука отодвинулась от уха и глянула прямо в лицо Шеймусу:
— Один выведет нас на другого. Надо искать обоих.
Следующей машины Дэниел ждал около часа. Когда он увидел, что рядом притормаживает грузовой фургон, первой его мыслью было бежать сломя голову — это был его собственный фургон, каким-то чудом восставший из металлолома. Спустя секунду он с облегчением разглядел мичиганские номера и светоотражающие буквы на двери автоприцепа:
Эрни и Ирма
Цыгане в отставке
Ирма подвинулась, чтобы он влез в кабину. Ей было за шестьдесят — миниатюрная, беловолосая, в коричневых брюках, свежей желтой рубашке и коричневом вязаном кардигане. На коленях у нее сидел маленький пудель. Он опасливо взглянул на Дэниела. С ним было что-то не так, но Дэниел не сразу понял, что именно.
Эрни перегнулся через пуделя, чтобы пожать Дэниелу руку. Если замаскироваться под Ирму Дэниелу никогда бы не удалось, то облик Эрни он воссоздал бы влегкую. У Эрни были такие же голубые глаза и те же шесть футов росту, как у Дэниела — оставалось только добавить лет сорок да несколько десятков фунтов весу. А вот рубашку как у Эрни пришлось бы поискать. По правому рукаву тянулась цепочка индейских конных фургонов, по левому — череда скотовозок, на спине пламенело заходящее солнце. Словом, рубашка была настолько немыслимой, что Дэниел даже поморгал, чтобы убедиться, что это не галлюцинация.
Эрни представился и снова вернулся к рулю, а Ирма потрепала пуделя по загривку и сообщила:
— А это Честер.
Честер вздрогнул и вильнул задом.
Дэниел сообразил, что у Честера не хватает хвоста: то ли его неудачно купировали, то ли отрезали по какой-то другой причине.
— Большущий доберман-пинчер откусил бедняге Честеру хвост, — пояснила Ирма. Она наклонилась вперед и проворковала:
— Мы не любим больших собак, правда, Честер?
Честер уткнулся головой в ее колени. Ирма с гордостью посмотрела на Дэниела:
— Честер все понимает.
— А ты куда направляешься, Герман? — быстро, точно в смущении, спросил Эрни.
Дэниел, на мгновение забывший, что представился именем, написанным у него на футболке, не сразу сообразил, что обращаются к нему.
— А, — спохватился он, — да я и сам толком не знаю. Вообще-то до Фриско, но по дороге я сильно поиздержался, так что надеюсь, что подвернется какая-то работа. Слышал, что в Неваде можно на что-то рассчитывать.
— Ну да, потому Вегас и зовется «продутой зарплатой», — усмехнулся Эрни.
— Об этом я слышал, — вежливо ответил Дэниел, чувствуя, что ему не хочется об этом даже говорить. Он решил избегать Лас-Вегаса. Там его знало слишком много людей, а маскироваться как следует он был не в силах.
— Ты, выходит, свободен, — заключил Эрни.
— В общем, да. Даже сложно сказать: то ли мне некуда поехать, то ли слишком много куда.
— Это я понимаю, — задумчиво проговорил Эрни. — Я был точь-в-точь как ты по молодости, как раз перед Второй Мировой. Я даже представить не мог, что будет дальше, понимаешь, о чем я?
— А я скорее наоборот — представляю, представляю, и никак не могу остановиться, — слабо улыбнулся Дэниел.
— Да, это одно и то же, — хмыкнул Эрни. — Зависит от того, с какой стороны посмотреть.
— И это неплохо, — подхватила Ирма, ни к кому конкретно не обращаясь. — А тебе нравится твоя работа? — спросила она у Дэниела с обезоруживающей улыбкой.
— Не знаю, — ответил Дэниел. Когда Ирма и Эрни удивленно переглянулись, он почувствовал, что надо объясниться:
— Я понимаю, что это странно звучит, но я и вправду не знаю. Просто никогда не думал о боулинге «нравится — не нравится». Само это занятие требует такой большой концентрации, что думаешь только о том, как делать это правильно, как вообще это делать. Я плохо объясняю?
