Очнулся я, когда уже стемнело, очнулся от голода, острого до головокружения. У меня не осталось ни малейшего представления о времени — быть может, уже очень поздно. Но в гостиной внизу я застал Мод Торренс и Феликса Грира — оба читали. И по тому, как обыденно они мне кивнули, я понял: им и невдомек, что я очевидец пожара. В такой же обыденной манере я спросил, дома ли Джейк Пикеринг, и Феликс, уже снова уткнувшийся в книжку, помотал головой.
Я прошел через темную столовую на кухню — оттуда сквозь щель под дверью пробивалась полоска света. Джулия сидела за кухонным столом рядом с тетушкой, ела холодное жаркое, видимо оставшееся от обеда, хлеб с маслом и пила чай. И как только я появился, тетя Ада вскочила, чтобы подать и мне. Лицо ее без слов говорило, что она осведомлена если не обо всем, то по крайней мере о чем-то, но вопросов она мне не задала. Джулия подняла на меня глаза и грустно кивнула; под глазами у нее проступили темные круги, я понимал, что ответ возможен только один, но не мог не спросить: „Он не вернулся?“ Джулия отозвалась: „Нет“, потом зажмурилась, уронила голову на грудь и, казалось, гнала от себя какую-то картину, или какую-то мысль, или и то и другое. Что я мог ей сказать?
Я расправился с ужином — а она все сидела, сложив на коленях руки, и ждала. Тогда я взглянул на нее, и она сказала:
— Сай, я должна побывать там снова.
Я кивнул. Непонятно почему, но и у меня возникло такое же желание.
На улице все так же дул ветер и опять повалил снег. Но на тротуаре Бикмен-стрит снег за день утрамбовали настолько, что свежего, рыхлого осталось не больше двух-трех сантиметров, и двигаться было легко. Вот и сгоревшее здание — стена, что выходила на улицу, обвалилась совсем, и мы без помех заглянули внутрь остова. С ровным тихим гулом горели факелы на концах обломанных газовых труб, и вокруг них подтекала талая вода. Но пожар как таковой уже кончился, „гибель мира“ свершилась и начала становиться достоянием — нет, даже не истории, просто забвения. В эту вот минуту в редакции „Иллюстрированной газеты Фрэнка Лесли“, в двух-трех кварталах отсюда, на углу Парк-роу и Колледж-плейс, да и в редакции „Харпере“ целая рота художников при свете газовых рожков режет по дереву гравюры сцен пожара, которые появятся в номерах следующей недели. Девушка, что идет рядом со мной, и другие жители города мельком глянут на плоды их трудов и воскресят в памяти виденное. Однако мне, как никому из них, было дано знание, что один какой-то миг — и не станет ни тех, кто режет сейчас гравюры, ни тех, кто будет их рассматривать, ни — невероятно! — девушки рядом со мной. Сохранятся несколько экземпляров газет, пожелтеют в подшивках, обращаясь в занимательные диковины, а разрушенное здание и ужасный пожар начисто сотрутся из памяти людской. Шагая мимо развалин, уже покрытых местами снегом, я поддался чувству черной меланхолии: жизнь человеческая представлялась мне такой краткой, такой бессмысленной. Подобные мысли приходят в голову, когда внезапно проснешься среди ночи и осознаешь вдруг полное свое одиночество в мире. А я ведь знал о времени, для которого здания этого словно и не существовало, а пожара словно и не происходило, так что чувства у меня сейчас были, собственно, те же.
Впереди, как раз напротив подъезда здания „Таймс“, торчал уцелевший фонарный столб; у подножия его, в круге желтого света, мягко искрился девственный снег. Здесь, на нашей стороне, снег тоже оставался почти нетронутым — по нему бежала единственная цепочка следов, исчезающая впереди, в темноте за фонарем. Казалось, будто кто-то постоял, всматриваясь в пустой оконный проем разрушенного здания „Всего мира“, затем пересек Нассау-стрит, поднялся на тротуар и зашагал дальше.
И тут, под фонарем, я схватил Джулию за руку, и мы замерли на месте. На снегу, точно так же как я уже видел однажды, резко отпечаталась миниатюрная копия надгробной плиты: множество точек, образующих круг с вписанной в него девятиконечной звездой. Но теперь эта копия была не одна — их было много, они заканчивали собой каждый след в цепочке, убегавшей в темноту.
— Да это же каблуки! — воскликнул я, приседая на корточки. — Круг и звезда — это шляпки гвоздей!..
Я посмотрел на Джулию снизу вверх, и она недоуменно кивнула:
— Ну да, конечно. Мужчины, когда заказывают обувь, частенько придумывают какие-нибудь личные знаки. — Она пожала плечами. — Вроде талисмана на счастье…
Я ответил ей кивком — я все понял. Это знак Кармоди; он спасся от пожара. И каких-нибудь несколько минут назад он приходил сюда, чтобы вновь взглянуть на содеянное. Еще мгновение я всматривался в странные отпечатки на свежем снегу. Под таким вот знаком его и похоронят. Многие годы спустя вдова обмоет и оденет его мертвое тело — и похоронит под этим самым знаком. Но почему? Почему? Вопрос по-прежнему ждал ответа.
Теперь мы возвращались пешком. Ветер спал, снегопад утих, мороз уже не чувствовался; улицы в такой поздний час да еще сразу после метели были пустынны, мы оставались с миром наедине. И вдруг на углу Четырнадцатой улицы и Ирвинг-плейс перед нами возник ярко освещенный дом и оттуда донеслись звуки вальса. „Филармоническое общество“, — сказала Джулия; боковые двери были распахнуты, и мы, приостановившись, заглянули внутрь.
Глазам нашим представилось редкостное, ослепительное зрелище. По меньшей мере треть зала, откуда вынесли кресла, занимала слегка приподнятая, натертая воском, сверкающая площадка для танцев, на которой плавно кружились вальсирующие пары. На балконе играл большой оркестр, склоненные над скрипками смычки двигались в унисон, а над залом гигантской подковой, ярус за ярусом, поднимались ложи, и все они были заполнены оживленными, смеющимися людьми. Еще больше зрителей собралось на сцене и на остальном пространстве партера. Мужчины, все без исключения, были во фраках и при белых галстуках, однако прически резко различались по длине и фасону, а бороды, усы и бакенбарды разнились еще более, и никто не терял в толпе своей индивидуальности. А женщины в длинных открытых, подчас поразительно смело вырезанных платьях — воистину вечерние туалеты этих женщин вполне компенсировали несколько сумрачный характер повседневной одежды восьмидесятых годов.
Я не силен в описании женских нарядов и материалов, из которых они шьются; лучше я вновь процитирую „Нью-Йорк таймс“, тот же самый номер» вышедший на следующее утро:
«Миссис Грейс приехала в кремовом атласном платье с жемчугами на груди. Миссис P. X. Л. Таунсенд была в голубом атласе, расшитом цветами и листьями из золотой парчи; миссис Ллойд С. Брайс — в белом атласе с парчой, отороченном кружевами; миссис Стивен К. Оулин — в белом шелковом муаре с жемчужными и бриллиантовыми украшениями. Миссис Вулси выбрала платье из черного тюля с черным атласным корсажем и отделкой из бриллиантов. Миссис Вандербилт предпочла белый шелк и бриллианты, а миссис Дж. Ч. Бэррон белый атлас с кружевами, пересыпанными бриллиантами…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
