Ричард, младший из братьев Йорк, судя по всему, не возражал против подобного положения вещей, однако был страшно разгневан на нас после того, как Йорки, вернувшись из Франции, так и не стали развязывать новую войну, а напротив, установили довольно прочный мир. Все — и мой супруг, король Англии, и каждый здравомыслящий англичанин — безмерно радовались, что Эдуарду удалось заключить с Францией перемирие, причем на несколько лет, и французы еще должны были выплатить нам огромные деньги за то, что мы не потребовали обратно наши земли. Казалось, все с радостью восприняли подобный исход конфликта — мы избежали дорогостоящей и мучительной войны на чужой территории. Все, но только не герцог Ричард Глостер, который, можно сказать, вырос на поле боя. Теперь он направо и налево рассуждал о том, какие права имеют англичане на французские земли; твердил, что его отец всю свою жизнь сражался с французами. Ричард чуть ли не во всеуслышание называл Эдуарда, своего короля, ленивым трусом, упрекая его за нежелание начинать очередную весьма опасную военную кампанию.
Узнав об этом, Эдуард только добродушно посмеялся и спустил своему братцу все оскорбления. Зато Ричард жутко на него разозлился и вихрем умчался на север, в свои владения, прихватив свою покорную жену Анну Невилл. Там Ричард и сидел, полагая себя, видимо, единовластным повелителем всех северных земель. Он категорически отказывался навещать нас на юге, заявляя, что остался единственным в Англии настоящим Йорком и единственным настоящим наследником своего отца — во всяком случае, в отношении его вечной вражды с Францией.
Но все это ничуть не тревожило Эдуарда. Он улыбался, когда отыскал меня на конюшне, где я осматривала новую кобылу — подарок короля Франции в знак возобновления дружбы между нашими странами. Это была очень красивая лошадка, только она немного нервничала в незнакомом месте и отказывалась подходить ко мне, хоть я и пыталась соблазнить ее яблоком, которое держала в руке.
— Твой брат приезжал сегодня, — сообщил Эдуард. — Он просил разрешения отправиться в паломничество по святым местам. Маленького Эдуарда он хотел бы ненадолго оставить на попечение сэра Ричарда.
Я вышла из стойла и аккуратно заперла за собой дверь, чтобы лошадь случайно не выскочила и не перепугалась еще больше.
— Но почему вдруг? — удивилась я. — И куда именно он собрался?
— Говорит, что хотел бы посетить Рим, — пояснил Эдуард. — Что ему необходимо хотя бы на время удалиться от мира. — Мой муж как-то криво усмехнулся. — Судя по всему, Ладлоу только укрепило любовь Энтони к уединению и его стремление к святости. Он утверждает, что собирается отыскать в своей душе поэта, потому-то его и влекут тишина и пустынные дороги, именно там он надеется обрести молчание и мудрость.
— Ах, какая чушь! — воскликнула я с сестринским негодованием. — Вечно он носится с идеей об отшельничестве. Он с детства мечтал о Иерусалиме. Он обожает странствовать. Ему кажется, будто греки и мусульмане знают все на свете. Что ж, может, ему и не терпится стать паломником, но настоящее его дело и вся его жизнь — здесь. Просто ответь ему «нет» и заставь остаться.
Но Эдуард колебался.
— Видишь ли, Елизавета, Энтони действительно мечтает совершить это паломничество. Я считаю его одним из величайших рыцарей христианского мира. Вряд ли кто-то способен победить его на турнире, особенно если он в ударе. И стихи у него прекрасные, не хуже, чем у любого поэта. В Англии просто не найдется человека, который был бы более начитанным, знающим и лучше владел бы иностранными языками, чем он. Твой брат — поистине необычный человек. Возможно, его судьба — совершать далекие путешествия, учиться, преумножать свои знания. Энтони и так отлично нам послужил, никто не сделал для нас столько, сколько он, и уж коли Господь призывает Энтони в путь, нам, вероятно, следует его отпустить.
Кобыла наконец сама подошла ко мне и, просунув голову над калиткой, понюхала мое плечо. Я стояла неподвижно, стараясь ее не спугнуть и чувствуя на шее ее теплое, пахнувшее овсом дыхание.
— Странно, что ты с такой нежностью рассуждаешь о талантах Энтони, — с подозрением заметила я. — С чего вдруг ты стал им так восхищаться?
Эдуард, явно застигнутый врасплох, пожал плечами, и после этого небольшого жеста я, как самая обычная ревнивица, набросилась на мужа и схватила его за руки, чтобы он не сумел уйти от моих вопросов.
— Итак, кто она?
— Что? О чем ты?
— Кто она, эта твоя новая? Твоя очередная шлюха. Это ведь ей так нравятся стихи Энтони? — злобно допытывалась я. — Ты же сам никогда в жизни стихами не интересовался! И у тебя никогда не было столь высокого мнения об учености Энтони и его предназначении. Значит, тебе кто-то читал его стихи. И я полагаю, читала именно женщина. И если моя догадка верна, она так хорошо знает стихи Энтони потому, что он сам ей их декламировал. Возможно также, знаком с ней и Гастингс, и, разумеется, все вы находите ее просто прелестной. Но спать с ней будешь ты, а остальным останется только сновать вокруг и принюхиваться, как кобелям во время собачьей свадьбы. Ну хорошо, у тебя новая замечательная шлюха, это я понимаю. Но если ты надеешься и меня заставить разделить ее глупые воззрения, то ей придется быстро убраться отсюда.
На меня Эдуард не глядел, он смотрел на свои сапоги, на небо, на новую кобылу — только не на меня.
— Как ее зовут? — спросила я. — Это-то ты можешь сказать, по крайней мере.
Эдуард притянул меня к себе и заключил в объятия.
— Не сердись, любимая, — прошептал он мне на ухо. — Ведь для меня существуешь только ты. Всегда только ты.
— Я и великое множество других! — в раздражении бросила я, но вырываться из его рук не стала. — Они же проходят через твою спальню, точно праздничная процессия майским утром.
— Нет, — возразил муж. — Для меня существуешь только ты одна. И это чистая правда. У меня только одна жена. А шлюх действительно множество, возможно сотни. Но жена только одна. Это ведь уже кое-что, не правда ли?
— Твои шлюхи достаточно молоды и годятся мне в дочери! — гневно заявила я. — А ты по-прежнему бегаешь за ними по всему городу. Даже местные купцы жаловались, что их жены и дочери не чувствуют себя в безопасности, когда ты выходишь на свою охоту.
— Это правда, — признался мой муж, тщеславный, как все красивые мужчины. — Полагаю, ни одна женщина передо мной не устоит. Но я никогда никого не брал силой, Елизавета. Единственная женщина, которая когда-либо оказывала мне сопротивление, — это ты. Помнишь, как ты вытащила из ножен мой кинжал и угрожала убить меня?
