– Трус, – пробурчал кто-то из Колпаков.
– Значит, вы пошли против приказа вашего царя, – сказала я.
Джонти кивнул.
– Нам нет дороги обратно в холм гоблинов.
Я посмотрела на несколько дюжин самых опасных воинов гоблинского двора и попыталась представить, как они поселятся посреди Лос-Анджелеса. Представить не удалось. Но не оставлять же их скитаться без крыши над головой? Они проявили куда больше верности, чем многие сидхе. Верность надо награждать, а не наказывать.
– Тьма редеет! – крикнул Орландо.
И в самом деле, повернувшись, мы увидели, как тьма редеет и исчезает, будто грязный туман. Андаис скрылась, прихватив с собой Кела и еще нескольких, но не всех. Бросила в наказание или просто не сумела переместить всех? Сила королевы росла, как у большинства сидхе, но явно не достигла прежнего ее уровня, когда по слову Андаис появлялись и исчезали целые армии. Пусть она выдвигает любые доводы – наверняка она бросила союзников Кела просто потому, что ей не хватило силы их спасти. А она была уверена, что оставляет их на смерть – на моем месте она их убила бы непременно.
Но только одно существо интересовало меня среди всех, кто остался там. Умрут или останутся жить все прочие – наплевать. Значение имеет только Дойл. Если он жив – все хорошо, если нет – я не знаю, что сделаю тогда. Я не загадывала дальше необходимости перейти поле и узнать, бьется ли его сердце.
Доусон пустил меня туда первой и послал вперед нескольких автоматчиков с оружием, направленным на раненых сидхе. Джонти пошел рядом со мной, а другие Красные колпаки – следом за нами. Я хотела сказать, что вперед надо поставить Колпаков, их убить куда сложнее, чем людей, но мы уже почти пришли, и я ничем не хотела оттягивать встречу с Дойлом. Я забыла сейчас, что возглавляю войско, осталась только женщина, которая спешит к своему возлюбленному. Теперь я поняла, что любовь так же опасна, как ненависть – она заставляет забыться, делает слабой. Я не растолкала солдат и не бросилась к Дойлу, но для этого мне пришлось собрать все остатки самообладания. Больше ни одной мысли не осталось, только страх, сжимавший сердце, и острое до боли в руках желание к нему прикоснуться. Если он мертв, я хотела его обнять, пока он на ощупь еще остается прежним. Остывшее тело – это уже не тот, кого ты любила. Трогать его – все равно что куклу. Нет, не так. Не знаю, как передать ощущение, когда ты прикасаешься к любимому телу, утратившему тепло жизни. При всех чудесных воспоминаниях об отце только одно запало в память и мучило меня годами – ощущение его кожи под пальцами, холодной и неподатливой кожи трупа. Я не хотела, чтобы от Дойла у меня осталась такая же память. Я молилась на ходу. Молилась, чтобы он был жив, но в глубине души молилась хотя бы о том, чтобы он еще не остыл. Значит ли это, что я уже знаю горькую правду? Значит ли это, что он уже ушел, а я выпрашиваю лишь возможность в последний раз прикоснуться к теплой руке?
В голове возникла тяжесть, надавила на глаза. Нет, я не заплачу. Нет. Я не буду лить слезы, когда он еще, может быть, жив. О Богиня, прошу, прошу тебя, Мать, пусть он будет жив!
Раненые сидхе кричали: «Пощади нас, принцесса! Мы повиновались приказам принца, как повиновались бы и тебе».
Я не отвечала – мне было все равно. Я знала, что они меня предали, знали и они. Они делали хорошую мину, потому что мы нашпиговали их пулями так, что им не удалось сбежать. Их королева вместе с их принцем бросили их на мою милость. Им не на что больше было надеяться, кроме как на то, что я пошла в отца. Он бы их пощадил – именно такие жесты милосердия заслужили ему общую любовь. И скорее всего на его милосердии сыграл убийца, завлекая его на смерть. Впервые в жизни я расценивала милосердие моего отца как слабость.
– Прочь от Дойла, – сказала я сдавленным от избытка эмоций голосом. С голосом я справиться не могла. Я хотела бежать к нему, броситься на грудь – но враги стояли слишком близко. Если Дойл погиб, моя смерть и смерть наших детей его не вернут. Если еще жив – затраченная на предосторожность минута вряд ли это изменит. В голове у меня кто-то надсадно кричал: «Быстрей, быстрей!», но в остальном я сохраняла удивительное спокойствие. Я казалась себе застывшей и как будто чужой. Нынешняя ночь как будто украла меня, оставив взамен более мудрую и более холодную незнакомку.
Отец сказал однажды, что облик страны формирует правитель, но правителя формирует народ страны. Эти знатные сидхе, ползущие, ковыляющие, оттаскивающие раненых приятелей от неподвижного тела Дойла, помогли мне сделаться этой холодной незнакомкой. Теперь посмотрим, насколько холодным сможет быть мое сердце.
– Принцесса Мередит, мы защитим тебя от их колдовства, – сказал Джонти.
Я кивнула.
– Принцесса под нашей защитой, – вмешался Доусон.
– Они могут встать живым барьером между мной и руками власти сидхе. Вас эта магия убьет или покалечит, но Красные колпаки – существа покрепче людей, сержант. Пусть будут нашим щитом.
Доусон посмотрел на громадные силуэты.
– Вы хотите быть для нас живым щитом?
Джонти подумал и кивнул.
Доусон повернулся ко мне и пожал плечами с видом: «Если они хотят встать под удар, то пусть их. Лучше они, чем мои люди». Вслух он сказал:
– О'кей.
Красные колпаки разместились по кругу, закрывая собой меня и солдат. Люди от их соседства слегка нервничали, некоторые спрашивали: «А они точно на нашей стороне?».
Мы с Доусоном отвечали: «Да, Джонти и его команда – за нас». Вряд ли мои ответы звучали очень убедительно, потому что все мое внимание было приковано к Дойлу – точнее, к тем мелким фрагментам, которые я видела в просветы между движущимися людьми, Колпаками и сидхе. Не думаю, что хоть что-то или кто-то еще имел для меня сейчас значение. Весь мир сузился до разлива черных волос на заиндевелой земле.
Руки целую вечность горели от желания прикоснуться к нему, когда Доусон и Джонти наконец решили, что уже безопасно. Наконец путь был свободен и можно было приподнять подол кожаного платья и побежать к нему. Я рухнула рядом с Дойлом на колени, только благодаря кожаной юбке не ободрав их о жесткую мерзлую траву. Протянула руку – и застыла. Так было странно: секундой раньше я только и мечтала, чтобы прикоснуться к нему, а теперь, когда было можно, я испугалась. Я так испугалась, что едва могла дышать сквозь застрявший в горле ком. Сердце словно не могло решить, то ли ему биться как можно быстрей, то ли не биться совсем, и в груди у меня болело. Я понимала, что это приступ панического страха, а не сердечный приступ, но мне было не важно, даже если это сердце. Если он умер, а Холод ушел навсегда, то...
Я заставила себя дышать и заставляла дальше, пока дыхание не стало глубже и ровнее. Я не сорвусь. Здесь, перед всеми – не сорвусь. Вот потом, когда останусь одна, если...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
