— Здравствуй, — ответил я и, сократив километровые дистанции отношений, как ни в чем не бывало поцеловал ее в щеку.
Она покраснела. Что она чувствовала, когда я так поступил? Чувствовалось, что у нее внутри что-то скрыто. Какое-то маленькое ликование, но не выходящее на поверхность. Все это эхом отозвалось в моем сердце.
— Хочешь, я буду копилкой твоих добрых желаний и чувств? Ты сможешь их класть и класть, — сказал я, смотря в ее дымчатые, словно жемчужины, глаза.
— Я бы хотела иметь рядом с собой человека-копилку, — промолвила Летиция.
— Договорились. Я буду твоей копилкой. Но почему ты выбрала меня?
— Беда в том, что я такого не встретила, чтобы смогла ни с того ни с сего влюбиться. В этом я полагаюсь на свою интуицию. Когда я увидела твою фотографию, я сразу поняла, что ты можешь стать пунктиром моей мечты. Трагический автогладиатор. Вот я и дошла до тебя. Сделала, что мне велело горячее сердце. Знай, генерал в аксельбантах и с галунами, золочеными шпорами выглядит гораздо скромнее тебя, сверкающего в комбинезоне гонщика. Я не хочу, чтобы ты думал, что я такая примитивная, но ведь и это подействовало на мое женское воображение. Я стала верить, что ты мне поможешь познать любовь. Научишь меня этому чувству, которого так недостает в моей лихорадочной жизни.
— Ты не из тех, которые часто улыбаются, — сказал я, заметив, что ее лицо снова омрачилось. На меня действовала ее грусть, столь выразительная в ее ясном взгляде. — Есть ли у тебя еще энтузиазм?
— У меня нет ничего, — вопли ее души, как червь, извивались вслед за печальными мыслями о своей болезни.
— Ты знаешь, что тебя ищет врач?
— Ищет. Чтобы они провалились, эти врачи.
Мы присели на парковую скамейку. Рядом разгуливали голуби. Меж ними и хитрый вороненок, надеящийся и на свой кусочек. Я заметил, что один голубь хромал на, наверное, кошкой перекушенную ногу. Развесистые каштаны, словно спелыми плодами, были облеплены воронами.
— Словом, ты веришь, что сегодня вечером я могу сделать что-то решающее, что покажу тебе что-то необыкновенное? — спросил я.
— Я в этом уверена.
— Ты думаешь, что ни один мужчина не отказался бы, будучи в такой ситуации?
— Я верю, что искренность не будет растоптана.
— Из-за тебя проблемы моей личной жизни переплелись, словно перья чеснока.
— Кто та женщина, которая мне мешает? — спросила Летиция.
— Инспектор Комиссии доброты государства Нобль, — сказал я, и мысли вернулись к тебе, Мари-Луиза.
Некоторое время мы оба молчали. Вскоре она сказала:
— Я не прошу от тебя многого. Начнем с малого. Все равно рано или поздно ты в меня влюбишься. Так мне подсказывает интуиция. Оттого-то я такая смелая. Я уже давно знаю, что есть такой мужчина, которого я полюблю огромной любовью и который полюбит меня.
Может быть, это Роберт Шарка. Ты самый красивый, и твоя красота не сладкая, а мужественная. Ты, наверное, будешь моей первой и последней любовью.
Ее комплименты гладили мою очерствевшую душу. Распускающийся цветок был в моих руках, и я не мог в это поверить.
— Что будем делать? — спросил я.
— Послушаем, как токуют тетерева далеко-далеко в горах.
Разговор витал, как увядший лист. Мы упивались душистой тьмой вечера, разбавленной болью и бархатной печалью.
Я обнял ее и стал осыпать короткими поцелуями в губы. Она зажмурилась и вскоре высвободилась из моих объятий.
— Что вы делаете, ты и та женщина, когда вы вдвоем?
— Я рассказываю ей истории, — ответил я, — а она анализирует, оценивая мой Коэффициент доброты.
— Ты знаешь о моей болезни? У меня белокровие.
— Да, — неохотно признался я.
— Если кто споткнется и падет в пути, никто его не хватится, — сказала она и с дрожью прижалась ко мне.
— Не надо сдаваться, — я провел рукой по ее коротким мальчишечьим волосам. — И жизненные испытания иссякают, когда не принимаешь их близко к сердцу.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросила Летиция.
— О Литве. Хорошо?
— Очень хорошо. С твоего разрешения я закурю. Месяц назад я начала курить.
— Что куришь?
— «Мальборо». То, что ты рекламируешь.
— К сожалению, из-за материальных трудностей команда «Идеал» вынуждена рекламировать сигареты, хоть это и расходится с высокими принципами Доброты. Жизнь несовершенна даже в самом совершенном государстве мира.
Я дал ей прикурить и стал рассказывать о далекой Литве и ее великих людях. В основу моей истории лег рассказ не раз бывавшей в Чикаго Валерии Чюрлёните-Каружене о своем брате, знаменитом художнике Мика-лоюсе Константинасе Чюрлёнисе.
Он шел под дождем через Алексотский мост, размышляя, как при такой погоде соловьи не простужают себе голосовые связки. На поверхности Немана раскачивались при смерти каунасские башни. Вдоль правого берега плыла наполненная гравием баржа. В двух лодках спиной к черным промокшим склонам сидели упрямые рыболовы. Дождь шел при свете солнца. В речной воде отражался изливающийся пурпуром закат. Бронзовая осень ползла — нет, грациозно ступала в неповторимой индивидуальной манере. Всякая индивидуальность — иллюзия, думал Чюрлёнис, и источник страдания. Чтобы от него избавиться, надо захватить частичку небытия. Умирают листья, умирает трава, вокруг дыхание небытия, почему так необычна для меня эта осень? Помню Каунас в мае, ту голубую сирень, гомон птиц. Нет. Осень обворожительнее. Лежишь, смотришь в окно и ждешь, когда стемнеет. На улице звенят расшевеливаемые ветром желтые листья. Дворничиха скребет неустающей метлой. Передаст ли кто-нибудь то сложное чувство, которое вызывают запах увядающей природы и тень небытия, лежащая на всем, на каждой клетке материи?.. Слово это только орнамент, прочерченный на дорожке кладбища. Оно неспособно выразить воздействие природы на чувствительную душу. Вот и Ратушная площадь. На краю площади рядом с липой чернело пепелище — остатки недавно сгоревшего купеческого дома. Липа с блином своего желтого берета напоминала то ли ливанский кедр, то ли индийский храм. Около дерева сидел нищий. Трудолюбивые литовские блохи заставляли его скрестись и чесаться. На нем было тряпье оборванца, позевывающие сандалии. Осклабившееся черепоподобное лицо и слезящиеся глаза, в которых угасла доверчивая надежда, говорили о том, что его жизненные силы уже на исходе. Шел дождь. Нищий, видать, готовился к последней атаке мягкосердечных граждан и уже собирался перекочевать под кров базилики. Чюрлёнис окинул взглядом по-осеннему грустную площадь и промокшего человека, точнее говоря, даже не человека, а карикатуру на человека. Что-то оборвалось у него внутри. Сжимая в кармане последние деньги, которые он нес домой, успешно продав картину, он подумал, что этот нищий в тысячу раз в худшем положении, чем он, честолюбивый художник, бедный в быту, но богатый Духовной жизнью и чистой, милой сердцу работой. В одно мгновение его пронзила невыносимая мысль, что если он не отдаст нищему тех денег, то не сможет себя уважать, не сможет называться христианином и посещать богослужения.
