— Но мы не можем разжигать вражду между народами.
— В противном случае я отказываюсь. Я буду принципиален.
— Это ваше последнее слово? — спросил Хонда.
— Да.
— Но ведь из-за этого мы не расклеимся, — обратилась к Хонде Мари-Луиза. — Это заинтригует обще-ственность и печать, а может, и поможет ему найти свою дочь Руту. Пусть он разъезжает со своим лозунгом. Ведь мы за свободу.
— Хорошо, — сказал Хонда. — Я уступаю. Слово шефа команды, Роберт! Вы поедете с лозунгом «Ненавижу русских». Но если ваш дебют в «Формуле-1» окажется посредственным, мы снимем с автомобиля эту надпись. Таково будет наше условие.
— Я согласен, — Роберт пожал протянутую ему Хондой руку.
* * *
«Милая Мари-Луиза,
теперь я по-настоящему счастлив. В лице Канзо Хонды я обрел подлинного друга. Он регулирует не только часы, но и минуты моей жизни.
В шесть утра он стучится в двери моей комнаты в гостинице. Бормоча себе под нос отборные проклятия, я встаю и облачаюсь для тренинга. Полчаса бегу кросс, затем гимнастика и физические упражнения. Сердечник Канзо в это время читает газеты. Он больше заботится о своей эрудиции, чем о физической форме. Когда я плаваю в бассейне, Канзо белкой крутится в конструкторском бюро «Идеала». Бросается от одного конструктора к другому и находит, что сказать каждому.
Мой изнуренный организм постепенно восстанавливается. Цель — чтобы выдержать максимальное напряжение в те несколько часов на круге. Когда мы с Хондой познакомились, даже самый обтрепанный вокзальный голубь пользовался большим комфортом, чем я. Теперь все наоборот. Айртон Сенна, который сначала помогал мне советами, теперь уже заметно охладел. Он не может переварить особой благосклонности Хонды по отношению ко мне. Все, почти все его внимание уделено мне. Отчего это так, не знаю. Видно, я чем-то понравился Хонде. Кумиры Айртона Сенны — Джекки Стюарт и Ники Лауда. Его хобби — авиамоделизм и водяные лыжи. «Если бы я не был гонщиком, я был бы летчиком», — говорит он.
Мое теперешнее настроение лучше всего описывает симфония Чюрлёниса «Лес». Самое время побаловаться воспоминаниями Ричарда. Я вообразил — вместе со мной симфония «Лес». «Когда умру на рассвете, пусть тебя приютят известь и кармин зари», — сказал он. «Ты будешь жить вечно», — сказала она. Они устроились на копне травы в лесной просеке, рядом с лесным ручьем. Ручей бил своим пенистым хвостом, обегая песчаный берег, на котором днем собираются аисты. Черные влажные деревья застыли в задумчивости. Ночь, украшенная звездной диадемой, излучала красноватый свет, как месяц перед осенним равноденствием. Пахло душистым тимьяном. Тени сосен расчесывали волосы ночи, а легкие крылья смерти будили прерванный ласками разговор. Стало светать. Обозначились ее груди, живот, плавные изгибы бедер и поясницы. Кудри вились на груди, как змеи. Он любовался всем этим и не остался без эха. «Мое сердце наполнено светлым вином, — сказал он, целуя ее. — Мне очень хорошо». Он съежился, трепеща в трансе. Она смотрела с удивлением. «Мне никогда не бывает так хорошо», — наконец проговорила она, не скрывая зависти. «Да еще и ногу стало сводить», — он пьянел от гибельной любви. То был лесной партизан, изгнанный из деревни в чащу сталинскими депортациями и пустыми обещаниями «Голоса Америки». Наивный краснощекий паренек, неожиданно для самого себя ставший партизаном. Кто не запивал хлеб слезами, тот не поймет его сердца, в котором трепетали вуаль эфемерной поэзии и жестокая упрямая ненависть. Зашелестели взъерошенные головы деревьев, начался день. Он рождается легко, словно пустое обещание. Просыпаются пташки, опекаемые девственным утром жизни. Пробуждаются деревья и жмущийся к ним туман — прекрасношалевый молочный туман. Утренний сумрак обвивает их шеи, ласкает лоб. Яркая кровь восхода впитывается в мираж сонной мглы. Но самое приятное заключено в спектре цвета. Он дрожит в золотой дымке. Странная благодарность охватывает их души, и тайный бальзам уводит их в полное единение. Приходит миг, о котором Хонда сказал бы так:
В лесной тьмепадает ягода:всплеск, прозвучавший в воде.
Юноша встает и, подойдя к ручью, черпает пригоршнями свое отражение, которое видит в последний раз. Раздается эхо коварно таившейся автоматной очереди, и он отскакивает, падая лицом в пыль, а лужа крови расходится по протоптанному аистами песку. Так пожелала судьба.
Но девушке не виден спешащий источить свое тепло труп. У нее перед глазами капустный мотылек, пушинкой порхающий по полянке. Пока не садится в траву. Садится и шевелит усиками. Ха-ха-ха.
А теперь другой рассказ. О том, как мы, участники и звезды «Формулы-1», завтракали на праздничном банкете в ресторане «Эльдорадо» в Мехико. Представь себе длинный дубовый стол, покрытый белоснежной скатертью, а рядом с ним расставлены унитазы. На этих унитазах сидят Хонда, Сенна, Менселл, Нанини, Гаджелмин, Вор-вик, Чивер, Патрезе, Бергер и Накаджима. И Прост. И Джон Эдвард Бернард. Все сидят. Нас обслуживают официанты во фраках и в белых перчатках. Все люди — куклы. И говорят, и думают одно и то же.
— Возможно, философы во многом упрекнут идеи Нобля, хоть бы те и нравились людям, — сказал Хонда, — но в этом мире важнее, что скажут гости, а не повара. Подобно тому, как на пляже мы безразлично и без ажиотажа провожаем взглядом одряхлевшую, покрытую морщинами женщину, так и в жизни следовало бы нам смотреть на средний И. К. и средний К. Д. Так же следовало бы реагировать на неспособного, не слишком доброго человека, с которым сталкиваемся в том или ином месте.
— Уважаемый Хонда проповедует нам идеи Нобля, — сказал Бернард, шеф «Феррари». — Государство Нобль рано или поздно выродится, как это уже произошло с некоторыми странами восточного социализма. Прекрасные идеи человек обязательно испакостит и осквернит. В конечном результате мы остаемся с борьбой за существование и с законами джунглей.
— Человек абсурда верит в иррациональное, — сказал Бергер, — ив его душе нет места для надежды.
— Я предлагаю бегство, укрытие в погоне за Большим Призом. Забытье в атмосфере гонок, — сказал Прост, дважды чемпион мира.
— Моя жизнь не стоит ни цента, — сказал Менселл. — Своей жизнью я доказываю, что абсурдом пахнет все. Государство Нобль не спасет мир от неизбежной катастрофы. Я глубоко верю, что эту катастрофу вызовет какая-нибудь случайность. Плохо сработает автоматика, и ракеты посыпятся с Востока на Запад или наоборот.
— Я верю в духов, — сказал Гаджелмин. — Духи мстят людям, у которых не чиста совесть или отравлена Душа. Мне думается, что государство Нобль идет правильным путем. Это единственный путь, ведущий вперед, к торжеству ума и сердца.
