Бедный Тернер
Его бедная мать
Добрая миссис Бут
Бедный Тернер. Добрая миссис Бут. Если Тревис прав, то подобные выводы не могут порадовать сэра Чарльза. Слишком много сочувствия. Слишком много понимания.
И вдруг целый поток мыслей, одна другой чудовищнее, стремительно заполонили мой ум, словно стая вырвавшихся из ловушки крыс.
А если леди Истлейк прекрасно осведомлена о заговоре и даже принимает в нем участие?
А если она и является истинным вдохновителем? И, зная принципиальность своего мужа, вознамерилась исполнить то, что совестливый сэр Чарльз никогда не позволит себе сделать? В конце концов, ее преданность мужу общеизвестна, так почему бы ей не встать на защиту его интересов?
Услышав, каковы взгляды Мэриан (представленные и как мои собственные), леди Истлейк чрезвычайно встревожилась. И когда судьба послала ей записную книжку, решила припрятать ее и повнимательнее ознакомиться со свидетельствами, на которых базируются выводы Мэриан, дабы успешнее их опровергнуть.
Или, возможно, приняв определенное решение, она не пустила события на самотек. До сих пор я полагал: ридикюль стащили у Мэриан для отвода глаз, намереваясь заманить меня туда, где было удобнее организовать похищение. Однако, возможно, преследовалась двойная цель. Мэриан неизменно утверждала, что не могла забыть записную книжку; а в те моменты, когда я неоднократно терял вора из виду, он мог свободно передать ее сообщнику.
Но здесь крысиная возня ненадолго затихла: я заметил противоречие. Неужели леди Истлейк или ее родственники были знакомы с моим похитителем, его женой либо их близкими? И поскольку сэр Чарльз, без сомнения, воспользовался бы всей своей властью и связями, дабы найти этих людей и купить их признания, то становилось непонятно, на какого посредника могла опереться леди Истлейк, не подвергаясь опасности разоблачения. Кто мог бы содействовать ей, кто?
И тут выскочила еще одна крыса: а если это мистер Кингсетт?
Возможно, именно поэтому они с женой присутствовали на обеде; и по той же причине леди Истлейк терпела его вызывающее поведение.
И поэтому он, перед самым появлением вора, коснулся Мэриан и произнес: «Пожалуйста, мисс Халкомб», — указывая, у кого красть сумочку.
Я легкомыслен. Я надеялся найти разгадку. А обрел многочисленные сомнения.
Только что Дэвидсон принес очередное письмо от Лоры. Я положил его ко всем прочим. Я не в силах читать ее письма.
Все эти отвлечения — мои враги. Они мешают моей работе. Я должен выбросить их из головы и взяться за кисть.
Среда
Возможно, чудовище — отражение, которое я вижу в зеркале.
Прошлым вечером часа два пытался писать, но без толку.
Я улегся в постель, но заснуть не смог. Я ощущал себя осажденным со всех сторон. Безоружным. Воля и энергия меня покидали.
Я подумал: «Необходимо действовать, дабы вновь обрести силы».
Я снова оделся и вышел. Мне казалось, что я нахожусь в полном одиночестве и никем не замечен. Судя по тому, что случилось позже, теперь я предполагаю обратное.
Ветра не было, однако от мороза перехватило дыхание. Сквозь пальто, кожу и плоть стужа проникла до самых костей, словно я покоился в могиле и могильный холод брал свое.
И все-таки смерть — определенность. Лучше идти, ощущая в себе смерть, а не пустоту.
Первым делом я вспомнил о Марстон-румс. Я должен отыскать благоухающую мускусом проститутку и получить то, за что уплатил.
Но когда я приблизился к огням и толпам Хэймаркета, моя решимость поколебалась. Пожалуй, я не столько боялся быть узнанным (вряд ли кто-нибудь мог узнать меня в нынешнем обличье, да и меня это мало тревожило) — мне не хотелось разгадывать ужасающую шараду, составленную из вежливости и хитрости. Здесь, на Пикадилли, вам не скажут: «Я стою пять монет». На Пикадилли требуют церемоний: лукавых взглядов, смешков, игривостей; официантов и выпивки; обоюдного сообщения имен, претензий на особую заинтересованность. Одна мысль об этом вызвала у меня тошнотворное ощущение, почти отвращение.
Не останавливаясь, чтобы поразмыслить, я снова повернул на юг, а потом — на восток, к Трафальгарской площади. Массивный суровый фасад Национальной галереи и Королевской академии выглядел мрачно, словно мавзолей, незыблемо хранящий свои тайны. Я поднял воротник, минуя резиденцию сэра Чарльза, и вышел на Данкэннон-стрит. Спустя десять минут я входил в Мейден-лейн.
Свет слабых газовых ламп едва колебался на границе мрака, но, насколько я смог разглядеть, еле освещенная улица была пустынной. Медленно, очень медленно я начал пробираться между грудами смерзшегося мусора, оглядываясь по сторонам в поисках признаков жизни: шевеления, проблеска света в занавешенном окне.
Ничего. Ворота Хэнд-корт были заперты. Ломбард погружен в темноту.
Еще, еще медленнее. Дай судьбе время, чтобы она нашла тебя.
Внезапно позади послышался шум. Мои уши заполонил барабанный грохот сердца, и я не сразу сообразил, откуда исходят звуки. Оглянувшись, я ничего не увидел. Скорее всего, кошка или крыса, решил я и заспешил, дабы избежать неприятностей.
Я продолжал идти вперед. И вскоре безошибочно различил за спиной шорох поспешных шагов и, оборачиваясь, расслышал полушепот:
— Вы что-то ищете?
Я засомневался, та ли это девушка, но, кажется, она была та же. Теперь на ней красовался женский наряд, а на губах виднелась помада. Но я заметил искорки в ее больших карих глазах, а щеки ее были такими кукольно-белыми, чистыми.
— Кого ищешь, милок?
Вероятно, она меня не узнала, что было не удивительно: лампы еле светили, а прошедшие недели сильно изменили нас обоих. Я ничего не сказал, но протянул ей пять шиллингов. Девушка передвинулась и скосила глаза, чтобы разглядеть монету. Убедившись в моей щедрости, она рассмеялась от удовольствия.
— Отлично.
Она взяла деньги и опустила в карман. Потом она подобралась поближе и обвила руками мою шею — импульсивно, неловко, будто ребенок благодарил дядюшку за подарок.
— Как тебя зовут?
Вероятно, она почувствовала мою скованность и отстранилась со словами:
— В чем дело?
Я покачал головой. Она заглянула мне в глаза, чуть нахмурившись от напряжения, пытаясь угадать, чего я хочу.
— Все в порядке, — заявила она. — Не нужно ничего говорить.
Осмотревшись, она убедилась, что никто за нами не наблюдает, приподняла юбку, положила мою руку на низ живота и непроизвольно взвизгнула, ощутив холод моих пальцев. Не говоря ни слова, она обернулась и повела меня назад по улице, через боковой вход ломбарда — в маленький двор и дальше, в темную комнатку на первом этаже.
Я плохо видел, что было вокруг меня, впрочем, если бы и видел, то ничего бы не запомнил. Помню только звучание голосов в собственной голове:
«Как ты можешь этим заниматься?
Она — ребенок, а ты ее домогаешься.
За все приходится платить.
Почему она должна расплачиваться? Она, как и я, охвачена желанием. Притащившись издалека и тут же сбежав, я только собью ее с толку. И какая для нее разница — мужчиной больше, мужчиной меньше?
И какая разница — для меня? Я должен ощущать себя свободным. Разве это не естественно — всего лишь один кусок плоти, соединяющийся с другим?
Или нет?»
Я опасался, что непрестанное самобичевание истощит мои силы и превратит в импотента. Скорее всего, так бы и случилось, если бы девушка заговорила или малейшим жестом напомнила мне: мы — люди, а не обезличенное механическое соединение соответствующих органов.
Однако она была сообразительна и уже поняла, как действовать. Она повернулась ко мне спиной, наклонилась вперед и оперлась о стену, застыв без вздоха или звука. А когда я сделал свое дело, молча довела меня до выхода, ласково вытолкнула на улицу и заперла за мной дверь.
На обратном пути голоса смолкли. Я не ощущал ничего, даже холода. Даже смерть покинула меня.
Но только до поворота на Бромптон-гроув. На мгновение меня охватило почти животное предощущение внезапных перемен. А потом я увидел: перед нашим домом стоит черная карета. С занавешенными, словно на похоронах, окошками. Приземистый кучер в высокой шапке сидел ко мне спиной и был так закутан в одеяла, что казался заледеневшим снеговиком. Лошади плохо различались в темноте, однако в морозном воздухе клубился пар от их дыхания.
Я тут же подумал о Лоре — о детях — о Мэриан. Мое вероломство каким-то образом убило кого-то из них либо повергло в болезнь. Ужасное предположение вынудило меня застыть на месте, и я едва преодолел желание убежать. Но все-таки взял себя в руки. Нельзя поддаваться слабости и суеверию. Если кто-то и вправду умер, то об этом известила бы телеграмма, а не карета, оказавшаяся у дверей в середине ночи.
