«Сам вчерась грабил ятову богатейную, а седни меня выделили в дозор», — тоскливо всматривался в зыбкий лунный сумрак Гришка Злыдень.
Огромная. луна обволакивалась зимней моросью, сияла к морозу лучистым венцом. Рыбный атаман не разговаривал с попутчиками-дозорными. Он слушал скрип полозьев, размышляя о своем. Забот много. Да еще свалился на голову позор. Сосватали Телегины своего Прокопа за черноокую красавицу Цилю.
— Соломон стар, помрет когда-нибудь. Глядишь, и перейдет шинок в наши руки, — рассуждала Марья Телегина.
Сговор прошел удачно. Сваты полотенца у невесты оставили. Свадьбу назначили на день Евдокии, дабы не спешить, приготовиться хорошо. И гром среди ясного неба: открылась вдруг Циля в слезах, что она ждет ребеночка от писаря Сеньки. Весь Яицкий городок потешается теперь над Телегиными. Марья не выходит из дому, посерела от насмешек. Меркульев порядок навел не сразу. Но в конце концов объявил Сеньке при казаках:
— Ты согрубил, Сеня. Ты и женишься благородно на Циле. Слово мое окончательное, гром и молния в простоквашу!
Красавицу Цилю окрестили и обвенчали с писарем. Соломон руками развел. Негодовала громко одна Дарья Меркульева:
— Проклятая чужачка! Какого жениха вырвала из рук моей Дуняши! Казнить потребно всех этих поганых инородцев!
События, которые огорчали Дарью, радовали Тихона Суедова. Приятственно, что сорвалась свадьба Прокопа и Цили. Соломон и Фарида, наверно, скоро улизнут с Яика. Золота у них много. Не просто много, а опасно много! Дураку очевидно, что нечего больше делать шинкарю в казачьем городке. Во-первых, его могут ограбить и убить. Во-вторых, не удалось ему прибрать к рукам вожделенную торговлю рыбой. Гурьев крепок в лабазах и долях. Телегин и Суедов наступают на пятки Соломону. Сбежит он с Фаридой скоро. Казачий круг уже трижды требовал закрыть виноторговлю по будням. Шинок могут ограбить и сжечь. А Циля и Сенька не удержат харчевню, продадут. Тяжело там торговать. Да и не опустится писарь Яицкого городка до мельтешения в кабаке. Он петух яркоперый!
«Шинок будет моим! А запрет на винопитие отменят! Вот как бы токмо не перехватил дело при продаже проклятый Богудай!» — косился Суедов на Телегина, подергивая вожжи.
Гришка Злыдень подсказывал со знанием дела:
— Бери левее, Тихон. Правь на глубокие ятовы. Там чаще озоруют.
— Тише! Я вижу их! Вон они! — толкнул Суедова Богудай.
— Потребно потихоньку подкрадываться, а то удерут, — предупредил Злыдень, доставая из-за пояса пистоль.
А Телегин шептал:
— Кто же это? Лошадь у них белая. Дуга и оглобли выбелены. Полушубки тож белые. Вот и разгляди воров при луне на снегу.
— Хитры ворюги, — согласился Гришка. Тихон потихоньку захихикал:
— Да это ж Федька Монах, Митяй Обжора и Васька Гулевой. Вроде бы они. А шапки у них белыми холстами обвязаны!
— Увлеклись, поднимают осетра по шесту. Однако это не Обжора и не Гулевой.
Воры были осторожны, оглядывались, прислушивались. И дозорные розвальни Богудая они заметили своевременно. Злопорушники бросили шест, багры, прыгнули в сани, гикнули, щелкнув плетью. И полетели они галопом наутек. Богудай вырвал вожжи из рук Суедова, засвистел, заорал. Злыдень выстрелил из пистоля, но промахнулся. Вскоре стало понятно, что убегающих казаков не догнать. Они уже почти совсем растворились в синем сумраке. Телегин повернул свою лошадку обратно:
— Возвернемся к месту! Злодеи бросили багры. Мы спросим у кузнеца, кому он их ковал. Кузьма каждый свой серп знает и помнит.
Суедов не согласился с тем, что умелец ведает и запоминает все свои поковки:
— Лисентия Горшкова вилами закололи, а Кузьма не мог трезубец опознать.
Гришка Злыдень хохотнул:
— Как опознаешь, коли те вилы были меркульевские?
— Не возводи напраслину, — возразил Богудай. — Атаман не мог заколоть Лисентия. Меркульев сидел в яме тогдась.
— Я и не говорю, будто атаман убил Горшкова, у Меркульева ведь есть жена, Дарья.
Замолчали, потому как заплутались. К проруби вернулись с трудом. Еле-еле нашли ее. Лунный свет обманчив. Вроде бы все видно, да не так! Лошадка дозорных запарилась в беге, заиндевела. Злыдень выскочил первым из розвальней, поднял багор, подошел к проруби.
— Никак, осетер, братцы. Так и есть, пуда на четыре.
— Не поспешай, вместе вынем, — отряхивал с полулубка сено Суедов.
Богудай Телегин всматривался в сумерки, хлопал дублеными рукавицами, а на прорубь не обращал внимания. Гришке же не терпелось. Он сунул багор в заушину полуспящей рыбины, поднатужился. То ли осетр вильнул могутно, то ли просто подскользнулся Злыдень в сей миг... Упал он в прорубь вниз головой, только булькнул. Телегин и Суедов подскочили к полынье, переглянулись растерянно.
— Что же он не выныряет? Ась, Богудай?
— Подождем...
— Утопнет ведь.
— Мабуть, башкой треснулся о кромку льда. И пошел сразу на дно. Потребно помочь Гришке.
— Я багром поширяю, мож, зацеплю, — засуетился Тихон.
Богудай Телегин скинул пимы, полушубок, шапку, перекрестился торопко и бросился в прорубь. Он прыгнул вниз головой, с подскоком, вытянув перед собой полусогнуто огромные, витые силушкой руки. Тихон Суедов даже не успел отскочить, его окатило брызгами.
— Тьфу, медведь! — отошел, утираясь и отряхиваясь, Суедов.
Беспокойства за Телегина не было. Он зимой каждую субботу в прорубь прыгает, когда моется в бане. Многие казаки так: из парилки и в ледяную воду, али в снегу валяются. Тихон стоял с багром, ждал, когда вынырнет Богудай. Но и рыбного атамана что-то долго не было.
— Хоть бы утоп! — огладил свою редкую бороду Тихон. — А мож, они там с Гришкой нашли золотую блюду, которую здесь Зоида Поганкина утопила? Нашли блюду и дерутся, кусаются. Один к себе тащит, другой — к себе. До чего же людей доводит жадность! Телегин победит, знамо. Придушит он Злыдня, вынырнет с блюдом золотым. Я приму сокровище, значится. Богудай отпыхается. Мол, помоги вылезти! А я его багром по макушке тукну. Ночь ведь, никто не увидит.
Богудай вынырнул, но как-то медленно. Всплыл, а не вынырнул. Он ухватился за кромку проруби, тяжело дышал.
— А где блюда? — поднял багор Суедов.
— Какая блюда?
— Злыдень где, говорю?
— Гришки нет, унесло под лед. И темно там, ничего не видно. Сам вот еле выбрался. Помоги, дай руку.
— Сам вылазь. Я подошвы валенок намочил, скользко.
— Не могу, сил нет, Тихон. Ноги и руки свело. И чтой-то в груди боль, будто воткнули пику. Ой, погибаю...
— Погибай, Богудай. Не стану я тебе помогать. А ты сам, видно, не вылезешь. Почернел ты весь.
— Не бери грех на душу, Тихон. Вытащи меня из проруби.
— Умирай, Богудаюшка! Возмездие грядет! Ты у меня ить спалил летом мои лабазы и харчевню. Вот и наказало тебя провидение.
— Ей-богу, не поджигал я твои лабазы. Клянусь!
— Брешешь.
— Оговорили меня. Поклеп.
— Никто тебя не оговорил, Богудай. Я сам твой голос ночью той слышал. Ты с какой-то девкой был. И видел я вас. И утром нашел след твоего сапога. Так что погибай по заслугам.
— Фарида тебя подожгла, Тихон. А я мимо от кумы шел. Пытался огонь затоптать, да не удалось. Безвинен я перед тобой. Спаси, ради бога! Коченею, не можно уже шевельнуть пальцем.
— Так околевай и утопай шустро, Богудаюшка. Не держись за лед-то. А я лавку куплю у твоей Марьи. Не получится из нее торговки. Она все разглядывает титьки у коровы через увеличительное стекло.
— Тогдась пожалей, Тихон.
— Как пожалеть?
— Пристрели, аль ударь багром по голове. Ить погибаю тяжко.
— Не пожалею. Не возьму греха на душу. Уразумей вот: пожалею тебя багром, а что получится? А выйдет будто я убивца! На Страшном суде не хочу отвечать за убивство. Я свят перед людьми и всевышним! Я никогда и никого не убивал. Ты, Богудай, сам по себе погибаешь. Ну, зачем было тебе потребно нырять в прорубь за одноухим Злыднем? Кого ты хотел спасти? Шкилета, обтянутого собачьей кожей! Гришкина жизня стоила не дороже тараканьей. А ты богач, стоятельный казак. Лишил тебя бог разума!
— Да настигнет тебя, Тихон, мое проклятие в седьмом колене! — Богудай промычал что-то еще и погрузился в черную ледяную воду. Долго боролась за воздух его основа животная. Он пытался всплывать. Несколько раз в проруби показывались его руки со скрюченными пальцами. Суедов вздрагивал, крестился, поднимал угрожающе багор. С луны смотрела на Яик колдунья. Рядом с ней был боров. На плече старухи сидела ворона.
— Господи! — совсем перепугался Тихон. — Никак, наша знахарка на луне!
Но от проруби он не уходил долго. Топтался вокруг до полуночи, пока вода в проеме не покрылась коркой льда. Все обдумав, Тихон собрал одежу Богудая и сел в розвальни. Продрогшая лошадка ринулась борзо. И понужать не надобно. Тихон направлял ее вожжами к усадьбе Меркульева. По кованым воротам ударил кнутовищем сполошно. Кобели загремели цепями, залаяли яростно. Атаман вышел, чертыхаясь, в исподнем, накинув полушубок. Отодвинул засов на калитке, звякнул щеколдой, выглянул сердито.
