Про памятник здесь идет спор, где ставить. Одни говорят – в бухте, куда первые переселенцы причалили, другие – ближе к устью Аввакумовки. А чего, думаю, спорить, когда статуи-то нет еще и в помине. Да и кто его знает, как этот поп выглядел. Портретов с него не рисовали, а фотографии тогда, поди, и не было. Но уже, говорят, какому-то скульптору во Владике заказали.
Телевизор совсем плохо показывал, я его и не включала, а вчерась пришел ко мне какой-то бородатый парень, корреспондент из Москвы, выспрашивал про театр – историю нашего поселка писать хочет. А я-то толком и рассказать ничего не могу – так, с пятого на десятое. Был бы Гриша дома, он бы рассказал как следует. Это он умеет, да ты и сам, Славик, знаешь; какой у тебя дядька. Вот этот корреспондент и спросил, чего, мол, телевизор не смотрите. Не работает, говорю. А он говорит, сейчас посмотрим. Раз-раз – и починил.
Чуть не забыла про главное. В районе новый коэффициент дали и пенсию в полтора раза подняли. Хорошо, конечно, народ доволен, но уж как-то это странно.
А вообще, Славик, поговаривают наши, что все это неспроста. Что тут твой дядя Гриша ко всему этому руку приложил. Вот я и думаю, а может, оно и правда. Может, твой дядя Гриша попал к какому-то высокому начальству. Язык у него подвешен лучше некуда, а ведь он и так человек ВИДНЫЙ (это слово было специально подчеркнуто). Так вот я и подумала, может, оно и верно говорят. Ты стороной узнай, как там и что. Только про этот вопрос дяде не сказывай, а то заругается.
Ну, хватит писать, а то рука устала.
Заходил дружок Гришин, участковый Федор Степаныч, справлялся, приедет ли он к началу охоты.
Приветы передают соседка Нюра с Иван Трофимычем и ихний Володька, Борис Захарыч, Саша Большой и Саша Маленький и все остальные из клуба, Ванда Михайловна, Федор Степаныч, Петя Утайсин, да, почитай, все ольгинцы.
Славик, береги дядю.
Твоя тетя Зина».
Слава развернул газетные вырезки: «Увековечим нашего общего деда отца Аввакума», «0льга-2000». Он мельком пробежал глазами первую: «В нашу эпоху гуманизации и возвращения к истокам… пустил святые корни в исконно русском Приморье… десница отца Аваакума навечно осенит крестным знамением расцветающий город…» – чушь какая-то. Вторая заметка была под стать первой: «Крупный рекреационный центр для японских туристов… инновационные технологии рыбообработки… плантации женьшеня и аралиевых… ведущий авиаузел российского Приморья…»
– Ну и начудил старый дурак, – пробормотал Грязнов-младший и чуть было не скомкал обе статьи, но потом аккуратно сложил их и сунул в конверт вместе с письмом.
Глава двенадцатая В ГОСТЯХ У ПОПЕРДЯКИ
1
Где в Можайске проживает Вячеслав Михайлович Тимофеев, 1934 года рождения, судимости сняты, узнать не представило труда. Бывший Попердяка скрываться не думал, жил под собственной фамилией, служил сторожем на Можайском молочном заводе и в этом году оформлял пенсию, но работать собирался продолжить, нынче, как известно, на одну пенсию не проживешь.
Турецкий категорически запретил Ирине выходить из дома и открывать дверь кому бы то ни было, а сам поехал в Можайск. Этот город многим напоминал Князев, но публика была все же не столь провинциальной – чувствовалась близость Москвы.
Попердяка, он же Вячеслав Тимофеев, жил в небольшом домике на окраине Можайска неподалеку от того молочного завода, который охранял сутки через сутки – на две ставки.
Он сам и открыл Турецкому.
– Мне нужен Вячеслав Михайлович, – вежливо попросил Турецкий.
– Это я, а вы кто будете? – хитро прищурился хозяин.
Турецкий изумился. Он бы никогда не признал в этом неряшливом старике, от которого шел какой-то кисловатый запах, того молодого человека, которого знал по фотографии. От хозяина не укрылась его растерянность. Он ехидно посмотрел на Турецкого и снова спросил:
– Что забыли, кто вы есть-то?
– Следователь Турецкий, – Саша поспешно достал удостоверение и протянул его Тимофееву.
Тот взял удостоверение в руки и все с той же иронической улыбкой прочел:
– «Турецкий Александр Борисович, старший следователь по особо важным делам Мосгорпрокуратуры, советник юстиции…» Ну что ж, очень приятно, гражданин следователь, советник юстиции, что вспомнили старика. И на что я вам понадобился? Или снова какое-то дело решили на меня повесить?
– Ну зачем же вы так сразу, Вячеслав Михайлович, – скачал Турецкий. – Просто хотел с вами потолковать.
Он говорил как можно любезнее, хотя Тимофеев не понравился ему с первого же взгляда, а со второго понравился еще меньше. Было в нем что-то грязное, даже склизкое, и Турецкий вдруг подумал, что, пожалуй, побрезговал бы есть пищу, приготовленную этим человеком, хотя и надеялся, что тот не станет его особенно угощать – хозяин казался бедным и одновременно жадным.
– Ну проходите в избу, – сказал Тимофеев. – Ладно уж, давайте потолкуем. Все живой человек, хоть и следователь, – сказал он за спиной Турецкого, когда пропустил его вперед при входе в комнату.
Турецкий вошел в «избу». Это оказалось низкое помещение с прокопченными, невероятно грязными стенами, которые когда-то, видимо, были зелеными. Там стояло несколько предметов мебели – стол, буфет, диван. Мебель когда-то была обычной – полированной, лакированной, но затем ее почему-то покрасили масляной краской, видимо, зеленой, но с тех пор принявшей неопределенный серый цвет грязи. Занавесок на окнах не было, да они вряд ли и были нужны здесь, все равно снаружи мало что можно было бы разглядеть через мутные стекла.
– Присаживайтесь, – махнул рукой Тимофеев, – видите, как живет теперь русский человек. А все они, проклятые!
Турецкий не стал уточнять, кто такие «они», ибо это завело бы слишком далеко, а ему внезапно захотелось как можно скорее покинуть это помещение. Поэтому он решил сразу же приступить к делу.
Он вынул из папки фотографию и протянул хозяину.
– Вячеслав Михайлович, посмотрите на этот снимок. Что вы можете сказать об этих людях?
Тимофеев взял протянутую фотографию. Внезапно его лицо исказила дикая гримаса. Турецкому даже стало не по себе, он и представления не имел, что человеческое лицо способно так быстро менять выражение– насмешливо-ироничная маска, которая была на лице хозяина все время, пока Турецкий с ним разговаривал, напрочь исчезла, и ее место заняли смертельная злоба, ненависть, какая-то животная ярость. Никаких сомнений относительно того, способен ли этот человек на убийство, практически не оставалось.
Прошло несколько минут. Тимофеев молчал, продолжая всматриваться в фотографию, как будто хотел кого-то испепелить взглядом. Наконец он оторвался от нее и, обращаясь к Турецкому, спросил:
– Ну и что вы хотите у меня узнать?
Даже голос у него изменился – не было каких-то дурашливых, смешливых ноток, он стал говорить ниже, более хрипло, своим настоящим голосом, которого уже давно никто не слышал.
– Я бы хотел от вас услышать все, что вы знаете, – ответил Турецкий, – или все, что вы захотите сказать.
– Все? – Тимофеев усмехнулся, но уже не шутовским смешком, как раньше. – А не много будет? Так нам с вами до вечера говорить придется. Да и потом, кто охрану ко мне приставит, когда со мной разбираться придут? А они-то ведь придут, у них руки ого-го дли-инные!
– У кого же, у них?
– А вы, что ль, сами не знаете? – поинтересовался Тимофеев. – У кормила, можно сказать, нашей государственности стоят, а вы их-таки и не знаете. Так зачем же вы ко мне пожаловали?
– Мы пока не знаем, что это за люди, – ответил Турецкий. – Прошло сорок лет. И ничего не известно, кроме прозвищ. Скронц, Пупотя, Алай, он же Алексей Шилов.
– Тише, – поднял вверх палец Попердяка.
– И все-таки, Вячеслав Михайлович.
– Ну что ж, двум смертям, как говорится, не бывать. Ладно, скажу, все скажу. Но вовсе не потому, что хочу помочь вашему сраному правосудию, а чтобы им отомстить. Хотя уйдут они от вас, уйдут… Они ребята ушлые. Это и тогда уже стало понятно, когда они меня под мокрое подставили!
Тимофеев скрипнул зубами. В его глазах светилась такая неприкрытая ненависть, что Турецкий понял – каким бы ни был этот человек, но сейчас он говорит правду.
Тимофеев стал рассказывать. И было видно, что он помнил все так, как будто это было вчера – теплый летний день, он, выигравший у Скронца, затем Леха со своей пушкой. Все произошло быстро, за какие-нибудь полчаса. И вот в тот же вечер летит Тимофеев в поезде Москва – Ташкент, несколько недель скрывается там по шалманам, а потом находят-таки его. Дальше – обычный рассказ зека: тюрьма, суд, зона.
– Адвокат мне хороший попался, усек, что в обвинении-таки не все ладно склеивается, за то я вышку-то и не схлопотал, а ведь мог. Но были там свои неувязочки. Однако десять лет свои я протрубил, выпустили пораньше за примерное поведение. Я пока на зоне сидел, все думал: выйду – отомщу. Погибну, но перебью их, собак. Но когда вернулся, это уж шестьдесят седьмой год шел, доберись до них – куда гам! Этот, Пупотя который, уже чин в ГэБэ имел, а Скронц по финансовой части, по заграницам, глядишь, работал, в Швейцарии, что ли? Куда нашему брату до Швейцарии?
