— Напрасно, повторяю вам, — возразил князь, — я, право, не мог этого знать, потому что не выходил из кареты.
Крышка между тем была отвинчена.
Светлейший налил в нее из фляги тминной водки, которую всегда употреблял, выпил, потом налил Попову, а флягу отдал Бауру, который, в свою очередь, также налил из нее, проглотил свою порцию и передал флягу камердинеру.
— Я здесь немного отдохну и позавтракаю, — продолжал Григорий Александрович, обращаясь к Лопухину, — а вы поезжайте с Богом в Тулу и потрудитесь поклониться Михаилу Никитичу, с которым я сам скоро увижусь… Вас же лично благодарю.
Князь опять сделал легкое движение головой. Андрей Иванович низко поклонился, вышел из комнаты, надел шубу, сел в сани и помчался в город.
Наступило продолжительное молчание.
Подали яичницу. Баур напомнил о ней светлейшему, полулежавшему в кресле в мрачной задумчивости.
— Яичница готова, ваша светлость! — сказал Баур.
Потемкин встрепенулся, как бы от сна и начал завтракать. Его примеру последовала и свита, и скоро яичница, а за ней и другие кушанья были истреблены по-военному.
В этот день вечером вся Тула осветилась иллюминацией. Светлейший въехал в город. Наместник, губернатор, вице-губернатор, губернские и уездные предводители с дворянством, многие военные генералы, штаб-офицеры, гарнизон, все чиновники присутственных мест встретили его у дворца.
Григорий Александрович был на этот раз в хорошем расположении духа.
Он был крайне вежлив с Кречетниковым, повторил свою благодарность Лопухину, сказал несколько приветливых слов генералам, губернскому предводителю, вице-губернатору, похвалил почетный караул, ординарцев и сделал всем остальным общие поклоны, прошел вместе с наместником и губернатором во внутренние покои дворца.
На другой день, за обеденным столом, к которому было приглашено более сорока особ, Григорий Александрович, обращаясь к Кречетникову, сидевшему с ним рядом, сказал, указывая на некоторые кушанья.
— Я замечаю, Михаил Никитич, что вы меня балуете. Все, что я видел и вижу, доказывает особое ваше обо мне озабочивание.
— Очень рад, ваша светлость, — отвечал тот, улыбаясь, — что я мог угодить вам этими мелочами.
Взяв с тарелки огромную мясновскую редьку, стоявшую на столе под хрустальным колпаком, Потемкин отрезал от нее толстый ломоть и продолжал:
— У вас каждое блюдо так хорошо смотрит, что я начинаю бояться за свой желудок.
Редька ему чрезвычайно понравилась; но он, к удивлению всех, взял, вслед за тем, свежий ананас, разрезал его пополам и начал есть, заметив:
— У всякого свой вкус.
Тогда наместник провозгласил тост за князя, музыка заиграла туш, и артиллерия, привезенная из парка, открыла пальбу.
— Все это прекрасно, Михаил Никитич, — сказал князь Кречетникову, — но здесь нет еще одной вещи, до которой я большой охотник и которую вы, помните, прислали мне с курьером в Бендеры.
— Не могу догадаться, ваша светлость, — отвечал несколько изумленный Кречетников.
— Вы, кажется, и калужский наместник?
— Точно так, ваша светлость.
— А забыли, что тульские обварные калачи едва ли лучше калужского теста…
На другой день за завтраком светлейший уже ел калужское тесто.
Князь между тем не забыл главнейшей цели пребывания своего в Туле — оружейного завода. Он посвятил ему два утра и осмотрел подробно во всех частях. Многое он одобрил, но многое нашел требующим значительных улучшений и преобразований.
Он сделал тут же некоторые распоряжения и приказал начальству выбрать двух чиновников, которых хотел послать в Англию для изучения оружейного искусства.
Он изъявил, кроме того, желание вызвать оттуда же опытных и знающих мастеров для закалки стали, которую делали у нас очень дурно.
Эти предложения светлейшего осуществились уже после его кончины.
Два дня и два вечера толпился народ на тульских улицах, то бегал за каретой Потемкина, с любопытством и уважением поглядывая на знаменитого вельможу, то любовался иллюминацией, дивился прозрачным картинам, глазел на тысячи предметов, для него диковинных и чудесных.
Два дня и два вечера в Туле беспрерывно происходили торжества, спектакли, раздавались музыка и песни.
Наконец, Григорий Александрович уехал и город снова вернулся к своей однообразной и скучной жизни.
Императрица отправила навстречу светлейшему главнокомандующему графа Безбородко. Она ждала своего друга с радостью, вельможи же, которых он заслонил своим присутствием, с ненавистью.
Среди придворной толпы один только не боялся предстоящей встречи — это Платон Зубов. Страшно честолюбивый и затаивший ненависть против Потемкина, не дававшего ему быть «первою персоною» в государстве, он, поощряемый большой партией при дворе и благоволением государыни, вздумал сломить гиганта. Предстояла борьба великана с пигмеем.
Встреча князя в Петербурге, куда он прибыл 28 февраля 1791 года, была необыкновенна по своей пышности.
XVIII. День Потемкина
С первого взгляда казалось, что Григорий Александрович ничуть не утратил своего могущества.
Роль его в устройстве государственных дел по-прежнему была первенствующая.
Имя его имело такое же, как и прежде, обаяние в придворных сферах.
Но… Это «но» было и у Потемкина; хотя императрица и относилась к нему по-старому благосклонно, однако порой замечалось с ее стороны как бы какое-то тайное предубеждение против князя.
Это были, видимо, результаты наветов графа Платона Зубова.
Светлейший, по самому своему характеру, не был склонен к мелким интригам — он привык сокрушать с маху, одним ударом, а не валить противника «под ножку».
Понятно, почему этот чисто русский богатырь не мог терпеть совместничества во власти с Зубовым.
Не желая иметь с ним частых встреч, князь не остановился в приготовленных для него его прежних покоях в Зимнем дворце, а поселился в Таврическом.
Столкновений между этими «светилами», одним еще стоявшим на зените, а другим восходящим, не было по крайней мере крупных.
Из мелких отметим лишь одно.
Вскоре после приезда Григория Александровича в столицу, императрица объявила Зубову, что дарит ему за заслуги имение в Могилевской губернии, заселенное 15 000 душ крестьян, но потом спохватилась, вспомнив, что имение это уже подарено Потемкину.
Тогда она раз за обедом сказала князю:
— Продай мне твое Могилевское имение.
— При всем моем желании исполнить желание вашего величества, — сказал, весь вспыхнув, Потемкин, догадавшись для кого предназначается покупка, — исполнить его не могу.
— Почему?
— Я продал имение…
— Кому?
— Вот ему… — оглянувшись кругом, сказал Потемкин, указывая на стоявшего за его креслом молодого камер-юнкера Голынского.
Императрица, догадавшись, что князь догадался о ее намерении, сильно смущенная, растерянно спросила Голынского:
— Как же ты это купил имение у светлейшего?
Григорий Александрович бросил на молодого человека выразительный взгляд.
— Точно так, ваше величество, купил… — ответил с низким поклоном догадливый Голынский.
В этом поступке виден гигантский размах «великолепного князя» — он не пожалел огромного богатства, швырнув его юноше, лишь бы это богатство не досталось Зубову.
В общем отношении Екатерина к своему подданному другу оставалась, однако, по-прежнему благосклонна. На него сыпались милостивые знаки внимания, награды и подарки.
Григорий Александрович с присущим ему тактом, сам удалился от Зимнего дворца, проводя время у себя в Таврическом.
В своей домашней жизни князь всегда держался порядка, к которому сделал привычку еще в молодости.
Он ложился спать и вставал в назначенные часы.
Впрочем, нередко, особенно в описываемое нами время, он проводил целые ночи, ходя и лежа в постели, но не засыпая. Терпел от этого не столько сам князь, сколько Василий Степанович Попов, изумлявший всех своей неутомимою деятельностью.
Когда Григорий Александрович мучился бессонницей, то беспрестанно призывал его к себе, заставлял записывать мысли и планы, отдавал различные приказания и поручал тотчас же приводить их в исполнение.
Попов являлся всегда в полной форме, работал до утра, не смыкая глаз, и, несмотря на это, когда Потемкин просыпался, первым входил к нему с донесением.
Такая неутомимость Василия Степановича удивляла иногда даже самого князя, потому что Попов, не имевший буквально минуты покоя и исправлявший самые трудные и разнообразные обязанности, был постоянно весел и бодр.
Проснувшись и выслушав доклад Попова, князь на целый час садился в холодную ванну, потом одевался, отправлял краткое утреннее моление и выходил в столовую, где уже стоял завтрак, заключавшийся обыкновенно в чашке шоколада и рюмке ликера.
