Мне-то оно и ни к чему, тем более что и народ будет не шибко приятный, но съемочная группа просит поехать, надеясь, что если я привезу хоть почетную грамоту, то им дадут на студии за эту работу какие-то деньги. Народ все бедный, работает из любви к делу, но дома таких художников понимают мало и требуют унижающих «художника» доходов — вот они меня и гонят. А и сумею отвертеться, так все равно, похоже, окажусь не в Питере, а в Оренбурге, куда зовут давно, где я никогда не был и куда на свои деньги вовеки не доеду.
А до Вас все равно доеду — дал бы только Бог тепла. Стал что-то скучать, чаще положенного брюзжать на «партию и правительство», перестал понимать героические планы своей администрации, затевающей поставить конный памятник Николаю II, при том что в городе мирно живут два Ленина — большой на площади и пони у Дома советов. Я уж ходил к губернатору и предупреждал, что Ленин — парень боевитый и у него еще хватит сил «взять на калган» конного императора, так что, может, ему лучше попробовать Ленина хоть одного снять, а уж там и о Николае думать. Куда там! — коммунистов боится. А душа просит империи и монархии. Такая вот каша в голове у наших начальствующих ребят. Да только ли у наших?
Эхма!
Поклон постнице Тане! Поди, замучила кислой капустой и горохом?
Обнимаю.
Ваш В. Курбатов
Я Вас, Валя, определил моджахедом, который давно уже, прикрываясь православием, пропускает сквозь свои костлявые жадные пальцы тысячи всякой разной ракетной и другой бронетехники, наживая под покровом рясы миллиарды. Намедни до меня дошло, что Вы даже в Москве в «Президент-отеле» вместе с нехристями финнами (моя мама вечно называла ихних молочниц чухонками, что не только не соответствует истине, но и является глубоким оскорблением как для финнов, так и для карел) этим занимались.
Как Вы понимаете, я уже принял свои 200. Иначе бы Вы ждали ответа на свое абсолютно бездарное письмо еще многие лета…
Можете верить или нет, но за компьютер я ни разу не садился.
Пожалейте гусей! Не заводите чернильниц — не поможет ни Вам, ни нашей великой церкви.
Дорогой Валя, моя привычка к трепу и те миллиграммы водки, которые я, нарушая все каноны Великого поста, сейчас пью, закусив мясными котлетами, — вот это факт…
Не обращайте внимания на многоточия, ибо без них сегодня, как и всегда, никакой разговор состояться не может.
Плевать мне на то, явит ли свой лик питерскому пролетариату и нашей вдохновенной интеллигенции Виктор Петрович, так вот, еще раз повторю, — плевать мне на немецкие-пушкинские премии. И рожу его я совсем без больших восторгов увижу даже в том случае, если он взломает дверь в мою квартиру.
Самое тяжкое — утренняя тоска и разлад между тем, что хотелось бы, ан… не стоит.
Вам будет любопытно узнать, что о нашей с Вами последней встрече я узнал только из рассказа Тани. Знать не знаю, чего или сколько я вылакал, но не помню даже намека на наше общение.
Переиздаю сейчас сборник, в который вошли рассказы, которые не издавал 40 лет. Позор. Но в результате обещают деньги. Ночами вычитываю верстку и думаю, что ниже пасть уже некуда.
И все-таки, Валя, не забывайте, что Вы — матрос. А это звание на Руси второе после солдата.
Остальное, если захочет, на моем компьютере допишет Таня.
Нежно обнимаю Вас и очень жду встречи.
Всегда Ваш, питерский интеллигент Виктор Конецкий
22.03.97
Апрель, 1997
Виктор Викторович!
Ну вот, говорите, за компьютер не садитесь, а вон какое боевое письмо написали еще и при 200-х внутри, а каково было бы — прими Вы 300! Нет, господа комсомольцы верно умеют вычислить нашего брата, зная, что, когда уже все постыло, деревенское любопытство к басурманской технике победит. Глядишь, машина Вас еще не к одним письмам побудит, а и рой сюжетов выкликнет, позалежавшихся по дальним углам и готовых ухватиться за первое нечаянное слово. Мы ведь не пишем, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон» и Богу малозанимательны, а сели за стол хоть через силу, пошли толкать воз, глядишь, скоро уж и Микола-угодник рядом и уж пособляет, и вот уже пошли у нас вырываться слова и воспоминания, которые мы в себе давим, — давно позабыли и вот уж и толкают, не надо и пальцем тянуться к перу и бумаге…
Правда, это куда как нечасто. У меня чего-то вот редко тянутся, хотя я исправно стараюсь понуждать себя к сидению за столом, — неловко перед своим женским сословием, надо бы тоже какую копейку в дом нести. Искушают тут всяким телевидением и радио, болтовней там и тут, но ведь это иллюзия дела и пустое расходование сил. Муза — барышня тонкая и от телевидения бегает сломя голову, поджидая нас в более удобных местах.
А в Москве все не могут получить разрешение на открытие мемориальной доски Ю. П. Казакову — говорят, не москвич…
Эхма!
Поклон Тане. Ваш R Курбатов
Псков. 7 мая 1997
Дорогой Виктор Викторович!
Простите за невольный обман. Ксерокс я сделал, но он так абиссински — черен, что прочитать его смогут только в Африке. Посему с благодарностью возвращаю оригинал — из всего написанного о Белле в эти дни самый человечески-родной, отчего бесчеловечные молодцы иных редакций и уклонились от печатания — забыли язык[50].
Простите, что задержал. Через два дня по возвращении от Вас было уже не до Беллы. У мамы сделался удар — паралич правой стороны, потеря сознания. Отрезало на полуслове, и я уже не мог более дозваться, досказать недосказанное за жизнь, наслушаться, наглядеться. Через неделю бессознательных хрипов и задыханий она отошла у меня на руках в начале Пасхи, в свой день ангела, что бывает редко, как чудо, но что мало утешило меня, потому что коли был какой малый свет и дар во мне, он был от нее. Теперь все это будет затягиваться долго.
Книгу Вашу тоже успел прочесть до ее болезни («Кляксы на старых промокашках». — Т. А.) и опять был молод и торопился толкнуть немногих друзей — послушайте! — и душил их целыми страницами в радость и одобрение и им, дуракам.
Спасибо, Виктор Викторович! Поклон Тане.
Обнимаю Вас.
Ваш Валентин
Псков. 5 сентября 1997
Дорогой Виктор Викторович!
Никак мои пути не пролягут через Петербург, чтобы посидеть у Вас на завалинке под нежную музыку Ваших материальных комментариев политической и литературной жизни. Сам домоседствую поневоле — «стукну по карману — не слыхать, стукну по другому — не звенит».
А уж вон через две недели 60 лет — славы нет, так Бог с ней: «что слава — яркая заплата на ветхом рубище певца», — хуже, что рубище-то уже без метафоры ветхо, а его не только яркой, а и бедной заплатой не прикроешь. Перелистал свои бумажки, которые строчил без устали, как Акакий Акакиевич, — скука смертная, «делопроизводство», «входящие и исходящие», закрыл и плюнул. Пора на берег. Уж и в каботаж не гожусь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
