— Как я могу покинуть Ратушу, если поклялась принцу де Марсийаку оставаться здесь до конца? Никогда, господин коадъютор! Раз нашему ребенку не терпится, пусть он родится в Ратуше, на глазах у всех. Королевы разрешаются от бремени в присутствии двора — я сделаю это перед всем Парижем! Мое дитя этого вполне заслуживает!
Через несколько часов герцогиня де Лонгвиль действительно произвела на свет сына — прямо в зале заседаний, где поспешно установили кровать, на глазах у ошеломленных магистратов и ликующих рыночных торговок. Коадъютор совершил обряд крещения посреди всеобщего восторга и веселья; крестным отцом младенца стал купеческий старшина Парижа. Измученная, но счастливая Анна-Женевьева смотрела на окруживших ее радостных людей, но думала только о своем возлюбленном, с которым намеревалась разделить этот великолепный триумф и отпраздновать грядущую блистательную победу.
К несчастью для нее, король сохранил достаточно сторонников и верных слуг. Почти повсеместно развернулись тяжелые бои. Париж сражался, Париж клокотал, но Париж вместе с тем начинал задумываться — многие понимали, что из создавшегося тупика нет выхода. 19 февраля в окрестностях Корбея произошла ожесточенная битва между войсками короля и фрондеров. Франсуа де Ларошфуко получил огнестрельную рану в горло. Истекающего кровью, его принесли к герцогине, которая едва не сошла с ума от горя.
— Они убили его! Королева и Мазарини дорого мне заплатят за это! За каждую каплю этой крови падет вражеская голова!
Однако все обошлось. Разумеется, состояние раненого оставалось тяжелым, но Анна-Женевьева окружила его самой нежной заботой, а приставленный к нему врач оказался не таким уж коновалом. Через несколько недель Франсуа начал поправляться. Париж тоже — на свой манер…
Пока мадам де Лонгвиль ухаживала за своим раненым возлюбленным с пылом, присущим ей во всех делах, Фронда вступила в фазу затишья. И с той и с другой стороны велись переговоры, обсуждались взаимные уступки, обговаривались выгодные условия. Обе партии жаждали достичь соглашения: все устали от бесконечных сражений, и дело явно шло к миру.
Впрочем, если кто-нибудь и устал, то только не мадам де Лонгвиль. Упиваясь своими недавними успехами, она не желала сдаваться и намеревалась отомстить за своего дорогого Марсийака. А тот всячески ободрял ее, поскольку оба они лишь в войне могли удовлетворить страсть к приключениям.
— Мы победим, мадам! — заявил он. — Победим или умрем — но только вместе!
— И будущие поколения будут вечно помнить нашу героическую любовь! Мы обретем величие и станем легендой!
Однако славные парижские буржуа, которым подобные романтические порывы были чужды, оценивали положение дел иначе: между грядущей славой и пустым желудком выбрать было нетрудно. 19 августа регентша, юный король и кардинал совершили торжественный въезд в Париж, и город встретил их с таким неожиданным энтузиазмом, что герцогиня де Лонгвиль пришла в страшное негодование.
— Что можно сделать с этим трусливым простонародьем?! Нашу благородную войну следует вести руками благородных людей…
И обольстительная Анна-Женевьева вновь ринулась в схватку. Ей казалось, что стоит лишь дунуть на тлеющие угли, и все вокруг заполыхает огнем.
— Если Париж не пожелает нас поддержать, — сказал ей Марсийак, — мы поднимем Францию.
— Париж приползет ко мне, едва лишь я щелкну пальцами! — ответила самонадеянная мятежница.
Однако она ошибалась: Париж не только не приполз к ней, но со своим обычным непостоянством бурно приветствовал сокрушительный удар, нанесенный регентшей Фронде. 18 января, ровно через год после рождения маленького Шарля, Анна Австрийская пригласила под благовидным предлогом в Дувр принца де Конде, его брата принца де Конти и его зятя герцога де Аонгвиля. Когда они явились, мать короля распорядилась всех арестовать и заточить в Венсенском замке. Одновременно во дворец де Лонгвиль был отправлен гвардейский капитан с приказом захватить герцогиню…
Карета Анны-Женевьевы с опущенными занавесками медленно двигалась по улицам ликующего Парижа, который устроил празднество и иллюминацию в связи с тем, что трое знатнейших вельмож королевства очутились в тюрьме по обвинению в государственной измене. Герцогиня была в маске и за всю дорогу не произнесла ни слова. Сопровождала ее только Луиза де Верпильер.
За полчаса до этого к ней явилась ее подруга, принцесса Пфальцская, которой стало известно о готовящемся аресте.
— Бегите! — воскликнула принцесса. — Вы знаете мой домик в предместье Сен-Жермен? Он в вашем распоряжении. Вы можете укрыться там и вызвать туда друзей, которым угрожает наибольшая опасность.
Анна-Женевьева не стала терять ни минуты. Она лишь попросила виконта де Сент-Ибара, одного из своих приближенных дворян, послать принцу де Марсийаку Библию в красном переплете и сообщить ему о доме в предместье Сен-Жермен. Красная Библия гласила, что все погибло, — таков был условленный между ними знак. Библия же в зеленом переплете означала бы, что опасность миновала…
Теперь закутанная в меха герцогиня предавалась бессильной ярости. Через год после своего триумфа она стала беглянкой, вынужденной прятаться в карете с закрытыми окнами. Ей пришлось покинуть собственный дом и искать убежища у подруги — ей, урожденной Конде! Братья же ее и супруг оказались пленниками ненавистной власти. Проезжая по городу, она слышала громкие песни, угадывала сквозь плотные кожаные занавески, что везде горят праздничные огни и парижане танцуют фарандолу.
Герцогиня скрипела зубами, а грудь ее вздымалась от того неистового гнева, который превращает даже самое мирное и разумное существо в беснующегося зверя. Среди адских мук лишь мысль об одном человеческом существе согревала ее и одновременно заставляла сердце сжиматься от тревоги. Франсуа… любимый Франсуа! Успел ли предупредить его Сент-Ибар? Удалось ли ему ускользнуть от агентов Мазарини? А если приспешники итальянца все же ворвались к нему, то что могло там произойти? Анна-Женевьева слишком хорошо знала вспыльчивый характер своего возлюбленного и потому безмерно боялась за него. Она была уверена, что Франсуа не пожелает сдаться этой гнусной своре и обнажит шпагу… Быть может, его сейчас уже нет в живых!
Карета пересекла Сену по Новому мосту, пустынному в этот поздний час. На другом берегу было темно; сквозь кожаные занавески внутрь проникал лютый холод, поскольку в спешке жаровню захватить забыли. От мороза не спасал даже густой мех, и герцогине казалось, что сама душа у нее заледенела. Вот миновали еще несколько переулков, затем начались пустыри, лишь иногда мелькала колокольня монастыря или высокая садовая стена. Тишина была такой жуткой, что у мадам де Лонгвиль звенело в ушах. Что это, отдаленный гром или стук копыт преследующих ее всадников? Нет, это ветер теребит оголенные ветви деревьев…
