Жюльетта Бенцони
Кинжал и яд
КИТАЙСКАЯ АГРИППИНА
(200 год до Р.Х.)
Стоящий на коленях гонец дрожал всем телом, уткнувшись лбом в песок садовой дорожки и не смея даже взглянуть на императрицу. А та не спешила с ответом. Сидя на мраморной скамье под сенью жасминовых кустов, она устремила отсутствующий взор на прозрачные волны реки Вэй, слегка поглаживая губами белую звездочку цветка.
Гонец едва дышал от страха и не смел поднять глаз на эту женщину с узким жестоким лицом, облаченную в расшитое золотом и драгоценными камнями шелковое платье. Под широкими рукавами императрица привычно прятала мозолистые ладони, настолько загрубевшие от тяжелой работы в молодости, что никакие ароматные масла и притирания не могли вернуть им прежние мягкость и белизну. Казалось, Люй забыла о вестнике, и несчастный благословлял ее молчание, которое дарило ему несколько лишних мгновений жизни: согласно обычаю, гонец с дурными вестями подлежал немедленной казни. А его вести были не просто плохими — великие боги, хуже их и быть ничего не могло!
Гонец словно бы вновь услышал свой собственный, сдавленный от ужаса голос:
— Великий император, возлюбленный Сын Неба, твой супруг и мой повелитель осажден в крепости Пинчен. Он повелел сказать тебе, о Божественная, что, если ты не вышлешь ему подмогу, дикие хон ну, эти презренные рабы и демоны степей, овладеют его священной особою!
Когда гонец умолк, ему показалось, будто он уже чувствует на своей шее холодную сталь сабли. Однако Люй не торопилась предать его смерти. Она не заплакала, не вскрикнула, не возопила, призывая Небо в свидетели столь ужасного несчастья. Просто молча выслушала новость, сидя на своей мраморной скамье и вдыхая аромат жасмина, а лицо оставалось непроницаемым. Так продолжалось целую вечность…
Наконец императрица опустила взгляд на выкрашенный пурпурной краской затылок распростертого на песке гонца.
— Ступай! — произнесла она спокойным голосом. — Ступай и жди моих распоряжений. Мне нужно посоветоваться с богами. Но далеко не уходи. Возможно, ты мне еще понадобишься.
Оглушенный гонец, не смея верить своему счастью, попятился и стремительно уполз на четвереньках. Он так страшился, что Люй передумает!
Императрица осталась одна. Своих женщин она отослала в начале беседы и не стала их подзывать. Они шушукались теперь возле зарослей бамбука, а Люй поднялась, ступила на плитки из красной глазури, которыми была выложена дорожка, и медленно пошла вдоль реки. Императрица улыбалась, и если бы испуганный гонец мог увидеть эту улыбку, он понял бы, отчего его не отдали палачу: для Люй известие об опасности, нависшей над мужем, вовсе не было такой уж дурной новостью! Напротив, это была милость Небес, ибо давала возможность как следует проучить супруга и уладить маленькое недоразумение, из-за которого император Лю Бан сильно повздорил с женой накануне своего похода к границам империи.
Все было просто: Лю Бан питал слабость к женскому полу, и однажды при нем стали расхваливать красоту девушки, принадлежавшей к высшей аристократии. Ее звали Мэй, и она была дочерью одного из самых могущественных вельмож. О ней говорили в таких восторженных тонах, что император потребовал прислать ее портрет и при этом воскликнул:
— Если она столь прекрасна, как рассказывают, я на ней женюсь!
У Люй тогда сжалось сердце, ибо она почувствовала ледяное дыхание разлуки. Разумеется, закон разрешал даже простым смертным — а уж тем более императору — иметь несколько жен, но слухи о красоте этой Мэй произвели слишком большое впечатление на Лю Бана, человека обычно весьма уравновешенного. Конечно, у него было много наложниц, однако до сих пор он ни разу не заговаривал о женитьбе. И Люй вознегодовала.
— У тебя есть супруга! — воскликнула она. — Это я! К чему тебе другая?
— Любой мужчина, у которого старая жена, имеет право заменить ее в постели молодой, — резонно ответил Лю Бан.
— Ты можешь взять сколько угодно наложниц! Пусть Мэй войдет в их число, но не тревожь ради нее богов!
— Она принадлежит к слишком знатному роду и не может быть наложницей наравне с кухарками и крестьянками. Если ее портрет придется мне по вкусу, я женюсь на ней!
К счастью, императору пришлось выступить в поход до того, как был доставлен пресловутый портрет. Дикие хон ну — на Западе их назовут «гуннами» — в очередной раз пересекли границу в 198 году до Рождества Христова, а Великая Стена, построенная по указу безжалостного императора Цинь Шихуанди ценой величайших мук, оказалась ни на что не годной и не смогла сдержать их натиск. На быстрых малорослых лошадках, вооруженные грозными луками, хон ну проникали повсюду, грабили и убивали, жгли деревни, поселки и города. Лю Бан выступил стремительно, доверив управление страной своей верной Люй, ибо хорошо знал ее мудрость и силу духа.
Вскоре после этого был доставлен портрет. Взглянув на него, Люй похолодела от ужаса. Девушка была даже красивее, чем о ней рассказывали. Ни один рожденный женщиною мужчина не смог бы устоять перед очарованием этого нежного лица, этих темных глаз, походивших на дикие сливы. Мэй словно бы воплощала собой самый совершенный тип китайской красоты, и императрица, проведя несколько трагических часов наедине с зеркалом из полированного серебра, вынуждена была признать, что, если муж хотя бы раз взглянет на эту юную обольстительницу, с Люй будет покончено навсегда. Ей останется только удалиться в какой-нибудь горный монастырь, облачившись в белые траурные одежды, дабы избежать худшей участи, поскольку дни ее может оборвать какая-нибудь хитроумная отрава.
С того ужасного мгновения Люй лихорадочно пыталась найти средство отвести от себя страшную угрозу. Гонец, сам того не подозревая, принес ей решение, которое она безуспешно искала в течение долгих ночей. Вот почему императрица не вскрикнула, не заплакала, не позвала палача. Вот почему она, неторопливо шествуя вдоль реки Вэй, улыбалась своим мыслям…
— Ты слишком долго был моим, — прошептала Люй, обращаясь к незримому Лю Бану, — и я тебя никому не отдам… даже если бы мне пришлось убить тебя собственными руками!
За тридцать лет до этих событий, когда Лю Бану и Люй было по двадцать, им казалось, что в жизни нет ничего лучшего, чем рисовые поля и бамбуковые хижины, оставленные им родителями. Оба они были молоды, сильны, по-деревенски красивы и, главное, крепко любили друг друга. Их поженили без всяких околичностей, в родной провинции Цзянсу, раскинувшейся вдоль огромной реки, чьи ласковые, а порой бурные волны определяли жизнь всех, кто жил на берегу.
