«Тише, Тимми, не надо, — говорит Билл, и видок у него еще хуже, чем был, словно его сейчас вырвет, или он упадет замертво, или и то и другое сразу. — Не надо, Тимми».
Но Тимми не обращал на него внимания. Повернулся к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой обожаемый внук только и ждет, когда ты умрешь, старик. Ему нужны деньги, которые, как он считает, ты держишь в сейфе в Бангорском восточном банке. Вот почему перед тобой он так заискивает, а за глаза насмехается вместе со своей сестрицей. Старая деревяшка, вот как они тебя называют», — говорит Тимми, и знаешь, Луис, его голос… он изменился. Стал злым и язвительным. Точно таким же, каким мог бы быть голос внука Джорджа, если бы… если бы все это было правдой. «Старая деревяшка, — говорит Тимми. — Они оба говном изойдут, когда узнают, что ты беден как церковная мышь и потерял все свои сбережения еще в тридцать восьмом. Точно говном изойдут, да, Джордж?»
Джордж попятился, его деревянная нога подогнулась, он упал на крыльцо Билла и опрокинул его кружку с пивом, и он был белым как полотно, Луис.
Билл кое-как поднял его на ноги и заорал на сына: «Перестань, Тимми! Не надо!» Но Тимми не перестал. Он сказал кое-что нехорошее о Ганнибале, а потом обо мне, и к тому времени он… словно бредил. Да, бредил. Кричал. И мы начали потихонечку отступать, а потом побежали, волоча на себе Джорджа, потому что крепления на его деревянном протезе слетели и он почти отвалился с одной стороны, так что мысок ботинка смотрел в другую сторону и волочился по траве.
А Тимми Батермэн стоял на лужайке под бельевой веревкой, с алым в лучах заходящего солнца лицом, на котором выделялись отметины, его волосы растрепались и были какими-то пыльными… и он кричал нам вслед, не умолкая: «Старая деревяшка! Старая деревяшка! И рогоносец! И развратник! До свидания, джентльмены! До свидания! До свидания!» А потом он рассмеялся, только этот смех напоминал вопль… что-то внутри у него кричало… все кричало и кричало.
Джад замолчал. Он дышал учащенно и тяжело.
— Джад, — сказал Луис. — То, что говорил Тимми Батермэн… это была правда?
— Это была правда, — пробормотал Джад. — Господи! Чистая правда. По молодости я захаживал в публичный дом в Бангоре. Не я один, хотя многие, думается, все же не сворачивают со стези добродетели. А вот мне иной раз хотелось чего-нибудь новенького. Или хотелось заплатить какой-нибудь женщине, чтобы сделать с ней то, чего не повернется язык попросить у собственной жены. У мужчин тоже есть свои тайны, Луис. Ничего страшного в этом нет… в том, что я делал… и к тому времени я уже лет восемь-девять как перестал ходить к этим барышням, да и Норма не ушла бы от меня, если бы узнала. Но что-то в ней умерло бы навсегда. Что-то нежное и дорогое.
Красные, воспаленные глаза Джада затуманились влагой. Слезы стариков особенно отвратительны, подумал Луис. Но когда Джад потянулся через стол, ища его руку, крепко стиснул ладонь старика.
— Он говорил нам только плохое, — сказал Джад. — Только плохое. Видит Бог, в жизни каждого человека достаточно грязи. Два или три дня спустя Лорин Перинтон покинула Ладлоу навсегда, и те, кто видел ее на станции, когда она садилась в поезд, говорили, что у нее под каждым глазом красовалось по фонарю, а обе ноздри были заткнуты ватой. Алан о ней больше не вспоминал. Джордж умер в тысяча девятьсот пятидесятом, и если что и оставил своим внукам, мне об этом неизвестно. Ганнибала с позором прогнали со службы. Именно за то, в чем его обвинял Тимми Батермэн. Не скажу, за что именно — подробности тебе неинтересны, — но если вкратце, то это была растрата общественных средств. Его даже пытались отдать под суд за злоупотребление общественным положением, но до этого все-таки не дошло. Потеря должности была сама по себе наказанием. Он всю жизнь был большой шишкой, а потом в одночасье потерял все.
Но ведь в каждом из них было что-то хорошее. Только люди об этом не помнят, а помнят лишь плохое. Ганнибал основал благотворительный фонд в пользу Восточной больницы прямо перед началом войны. Алан Перинтон был одним из самых великодушных и щедрых людей, которых я знал. А старина Джордж Андерсон хотел лишь спокойно работать на почте.
Но оно говорило о них только плохое. Оно хотело, чтобы мы помнили только плохое, потому что оно было злым… и оно знало, что мы собирались его извести. Тимми Батермэн, который ушел воевать, был обычным, славным парнишкой, может быть, чуть туповатым, но добрым. Однако то, что мы видели в тот вечер, то, что смотрело на заходящее красное солнце… это было чудовище. Может быть, зомби, или диббук, или демон. Может быть, у этой твари вообще нет названия, но микмаки знали, что это такое, с именем или без.
— И что? — оцепенело спросил Луис.
— Нечто, к чему прикоснулся вендиго, — произнес Джад невыразительным голосом. Он сделал глубокий вдох, на миг задержал дыхание, потом медленно выдохнул и посмотрел на часы: — Ох ты, черт. Время-то уже позднее, Луис. Что-то я заболтался. Рассказал даже больше, чем собирался.
— Сомневаюсь, — сказал Луис. — Ты был очень красноречив. Расскажи, чем все закончилось.
— Через два дня в доме Батермэна случился пожар. Все сгорело дотла. Алан Перинтон говорил, это был явный поджог. По всему дому разлили керосин. Его запах чувствовался и через три дня после пожара.
— Значит, они оба сгорели.
— Ага, оба сгорели. Только сначала умерли. Тимми был застрелен из пистолета, из старого «кольта» Билли Батермэна. Две пули в грудь. Пистолет был в руке Билла, когда их нашли. Похоже, вот что он сделал: застрелил сына, уложил его на кровать, потом разлил в доме керосин, сел в кресло у радиолы, чиркнул спичкой и пустил себе пулю в лоб.
— Господи, — пробормотал Луис.
— Обгорели они изрядно, но окружной медицинский эксперт говорил, что, по его мнению, Тимми Батермэн был мертв уже две-три недели.
Потом они долго молчали.
Джад поднялся из-за стола.
— Я нисколько не преувеличивал, когда говорил, что, возможно, это я убил твоего сына, Луис, или приложил к этому руку. Микмаки знали про это место, но это не значит, что именно они сделали его таким. Микмаки жили здесь не всегда. Они пришли из Канады, или, может быть, из России, или из Азии. Они прожили здесь, в Мэне, тысячу лет. Или две тысячи. Сложно сказать, потому что от них не осталось следов на земле. А теперь они снова исчезли… как когда-нибудь исчезнем и мы, хотя, думается, наши следы все же задержатся, к добру или к худу. Но это место… оно будет всегда, Луис, независимо от того, кто здесь живет. Им никто не владеет и, покидая эти края, никто не заберет с собой его тайну. Это гиблое место, плохое… И я не должен был вести тебя туда хоронить этого кота. Теперь я это понимаю. В этом месте заключается сила, которой надо остерегаться, если ты знаешь, что хорошо для твоей семьи и что хорошо для тебя самого. Я не смог одолеть эту силу. Ты спас Норме жизнь, и я хотел сделать что-то хорошее для тебя, чем и воспользовалось это место, превратив мои добрые помыслы в инструмент для своих черных целей. В нем заключается сила… и, по-моему, она то убывает, то прирастает, как фазы Луны. Когда-то она была полной, потом иссякла — сила этого места. И боюсь, что теперь оно вновь набирает силу. Я боюсь, что оно использовало меня, чтобы подобраться к тебе через твоего сына. Ты понимаешь, о чем я? — Джад смотрел на Луиса умоляющим взглядом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
