отец выстроил возле храма Спаса Преображения на Бору.
Дмитрий считал, что возросшей власти московского государя должен был соответствовать и дворец, и поэтому приказал покрыть крышу дворца, как и главы храма, золотом – знаком Божественной истины.
Так в Кремле появился златоверхий Набережный терем, обращенный фасадом к Москве-реке, с расписными стенами – поистине чудо, поражавшее иностранных послов. Великие княгини жили в другом тереме. Для любимой жены Евдокии Дмитрий построил дворец возле Фроловских ворот.
Верная жена провожала мужа на Куликовскую битву, глядя в окно терема на удалявшееся войско, а после его смерти основала церковь Рождества Богородицы и, не в силах справиться с горем, приняла постриг в Вознесенском монастыре.
Князь Василий Дмитриевич любил и почитал отца, но порой признавался себе, что ему недоставало отцовской твердости и решительности.
Вот и сейчас, когда ему доложили о том, что Тамерлан со своим войском стоит в каких-то ста верстах от Москвы, он растерялся.
Правда, у этой растерянности была веская причина. Зная о количестве воинов Тимура, князь понял, что сейчас не справится с армией Великого эмира.
Но что же делать? В голове мелькнула мысль о бегстве в Кострому, но Василий сразу откинул ее. Нельзя преследовать только личные цели, когда город в опасности.
Он погладил русую бороду, в которой уже серебрилось несколько волосков – результат его пребывания в плену у Тохтамыша, где его в любой момент могли убить, и велел пригласить к себе воеводу Боброка Волынского и митрополита Киприана.
Сын Дмитрия Донского любил митрополита за мудрость, спокойствие и очень ценил, несмотря на то, что Киприан когда-то позволил Тохтамышу войти в Москву, разграбить ее и сжечь. Василий считал, что вины митрополита в этом не было. А если уж быть честным, то его отец виновен не меньше – бросил город, отправился в северные области собирать войско, оставив Киприана для организации обороны. Разве смыслил митрополит в военном деле? Разумеется, нет. Услышав об отъезде князя, народ, испуганный приближением татар, взбунтовался, выбрал своих правителей, и пришлось митрополиту ехать за князем. Вместе они и вернулись, только уже не в Москву, а на пепелище… Город был разграблен и сожжен. Разве это вина только Киприана?
Митрополит первым пришел в княжеские белокаменные хоромы – худой почтенный старец с длинной белой бородой. В светлых глазах, как лучиками, окруженных морщинами, светилась мудрость. Он перекрестился, поднес князю для поцелуя сухую пергаментную ладонь и произнес спокойным негромким голосом:
– Знаю, зачем позвал, князь. Говорят, в ста верстах от Москвы Тамерлан стоит. Елец разграбил и сжег, много народа повырезал. А теперь вознамерился на Москву пойти. Молиться надо, день и ночь молиться. Бог обязательно услышит молитвы и нам поможет.
За его спиной раздался короткий смешок. Коренастый круглолицый воевода Боброк Волынский ухмылялся, глядя на Киприана.
– Хорошо, ежели б молитва всегда помогала, – проговорил он сочным басом, поправляя кафтан. – Только по мне, война – это состязание полководцев. Исход битвы вовсе не от молитвы зависит, а от того, как войска расставить. Ну, сам посуди, – он повернулся к Василию, с неудовольствием слушавшему его речи. – Допустим, я отряд с палками на конницу с луками и саблями поведу… Кто победителем выйдет? Тут никакая молитва не поможет.
– Что же ты предлагаешь? – обратился к нему князь, сузив серые глаза. – Москву без боя сдать?
– Это почему ж без боя? – удивился Волынский. – Мы, русские, без боя никогда не сдаемся.
– Да потому что воинов у эмира гораздо больше, чем у нас, – отозвался Василий. – Луков, сабель и лошадей у них больше. Как ни выстраивай тактику боя, а задавят они нас числом.
Воевода хмыкнул и посмотрел на свой огромный кулак.
– Ежели так рассуждать, то и в Куликовской битве мы должны были проиграть.
– И проиграли бы, – вмешался Киприан, – ежели бы не Матерь Божья. Разве не ее икону взяло с собой русское войско? Разве не являлись князю накануне сражения святые Николай, Борис и Глеб? Разве не воскликнул Мамай, сознавая свое поражение: «Поистине велик Бог христианский?»
Воевода снова хмыкнул и кивнул, с презрением поглядев на митрополита, которого считал виновником в разграблении Москвы:
– Что ж ты не молился, когда Тохтамыш собирался брать наш город? Что ж позорно сбежал? Впрочем, – он сделал многозначительную паузу, – выйди к Тамерлану, помолись в чистом поле… Авось его войско повернет назад.
