На следующей неделе монаху показалось, что положение еще серьезнее. «Пора что-то делать», – подумал он. Найдя какой-то предлог, он вернулся на другой день, потом опять, и в ходе этих визитов выявился новый, даже более тревожный аспект дела.
Ибо если Ида обхаживала рыцаря, подбираясь к нему, то юный Дэвид был попросту влюблен. Брат Майкл видел, как белокурый мальчик со свежим лицом день за днем увивался за суровым рыцарем. Дэвид смотрел, как Годфруа упражняется с булавой и мечом, или же помогал груму – пареньку лишь на несколько лет старше его самого – чистить доспехи, чтобы не ржавели. Дэвид был заворожен и щитом с белым лебедем на алом фоне. В обычае рыцарей было выбирать герб для украшения на турнирах – мода последних десятилетий. Мальчик же усматривал в этом очередное доказательство героизма Годфруа – впечатление, подтверждавшееся при случае, когда рыцарь останавливался перемолвиться с ним словом в своей спокойно и серьезной манере. Но когда он взлетал в седло своего великолепного боевого коня, Дэвид Булл видел в рыцаре чуть ли не божество.
Однажды утром Годфруа выехал со двора под взглядами Дэвида, брата Майкла и Иды, и мальчик обратился к мачехе:
– Хочу, чтобы отец был таким же.
Женщина лишь рассмеялась. И сказала ему обидную вещь:
– Не дури. Посмотри на своего отца. Сразу видно, что он всего-навсего торговец. – Затем со вздохом добавила: – Благородными рождаются, а не становятся. – И добавила, дабы приободрить его: – Я подыщу тебе жену из благородных. Быть может, твой сын станет рыцарем.
Так сын лондонского купца пришел к пониманию, что бедой были не только заблуждения его могущественного отца и не само по себе низкое положение в сравнении с рыцарем – сам Бог создал его низшим. Раньше он этого не знал.
Увы, это было правдой. За исключением самого Лондона, владычество норманнов и Плантагенетов подвергло английское общество великому изменению. Англосаксонский аристократ похвалялся своим воинским родом, но благородство его, по сути, определялось достатком. Человек, богатый землями, слыл благородным; зажиточные лондонские купцы стали танами. Во время войн они командовали английскими рекрутами, набранными с их земель.
Норманны, явившиеся им на смену, были полностью обособлены от английского люда. Годфруа мог править поместьем в Эйвонсфорде так же, как его саксонский предшественник, но у него было еще одно в Нормандии. Он мог говорить по-английски, но его родным языком оставался французский. Он не водил своих крестьян на войну, так как от необученных рекрутов толку мало. Войска Львиного Сердца были наемными – неистовые лучники из Уэльса и страшные рутьеры – наемники с континента. Рыцарь мог быть и богат, и крайне беден. Булл мог дважды купить того же Годфруа. Но тот принадлежал к европейской военной аристократии – касте, объединившейся в огромное братство и с презрением взиравшей на всех остальных. Это восприятие благородства, единожды укоренившись в островной Британии, лишило ее покоя.
Проницательный олдермен Сампсон Булл осознал, что со временем его род сможет проникнуть в эту аристократическую среду через деньги и брак. Ида тоже понимала это, но с сожалением. Что до юного Дэвида, то при взгляде на рыцаря он видел лишь волшебство. Отца же с этих пор полагал низким и втайне презирал. То был последний подарок Иды ее супругу.
Монах все это видел и сокрушался. Однако подлинным потрясением стал следующий визит.
После трапезы он вышел наружу с братом и племянником. В доме стояла тишина; Ида отправилась в кладовую, рыцарь сидел в молчаливом одиночестве. Брат Майкл вернулся по чистой случайности и увидел обоих.
Годфруа стоял безмолвный и неподвижный, как всегда. Ида, вернувшаяся из кладовой, что-то негромко говорила ему. Затем она тронула рыцаря за плечо. Этого жеста хватило, чтобы брату Майклу показалось, будто он все понял. Побледнев, монах вышел.
Ночью его посетило ужасное сновидение. Монах увидел бледное тело Иды, которое переплелось с телом рыцаря, и лебединую шею, напрягшуюся в экстазе, узрел, как он обладает ею. Различил темные глаза и длинные волосы, ниспадающие на груди, услышал слабый вскрик. И пробудился в неимоверной, ледяной муке, которая заставила его сперва сесть, а после мерить шагами тесную келью. Он не смог уснуть заново и метался все пять часов до рассвета, преследуемый неотступным, ужасным образом то одних, то других любовных утех Иды.
Когда рассвело и майский птичий хор зазвучал в полную силу, он пересек Смитфилд и дошел до собора Святого Павла. Там, у двери, под одиночный удар колокола, созвавший на службу немногочисленные чистые души, он увидел приближавшегося молчаливого Годфруа.
Выслушав его речь, набожный рыцарь не снизошел даже до удивления.
– Ты обвиняешь меня в прелюбодеянии, монах? – спросил он холодно. – Предлагаешь уехать? Мне незачем уезжать. – И он, не говоря больше ни слова, вошел в собор.
Не ошибся ли он? Брат Майкл приложил ко лбу ладонь. Всерьез ли подозревал он этого честного рыцаря? Он вернулся в смятении, не зная, что и думать.
Через три дня Жильбер де Годфруа собрался в путь. Ида предложила ему перчатку как залог в странствии – изысканный жест из рыцарского обихода. Но он угрюмо отказался, напомнив ей:
– Я совершаю паломничество в Святую землю.
И брат Майкл облегченно вздохнул.
С отъездом рыцаря Ида и юный Дэвид впали в апатию. Мальчик даже занемог, его учеба начала хромать. Поэтому в середине лета олдермен попросил брата Майкла оказать сыну помощь.
Дэвида нельзя было причислить к зубрилам, но он отличался любознательностью, учтивостью и очень уважал дядю.
– Ты такой ученый! – потрясенно восклицал мальчик, побуждая монаха делиться всем, что тот знал.
Знания брата Майкла об окружавшем мире были типичны для умеренно просвещенного человека той эпохи: симпатичная мешанина из фактов и фольклора, почерпнутых из любимой библиотеки Вестминстерского аббатства. Он был в состоянии растолковать племяннику пеструю мозаику европейских государств с их портами и реками, городами и святынями. Он мог толково рассказать о Риме и Святой земле. Но ближе к границам этого огромного средневекового мира его познания постепенно расплывались и превращались в вымыслы о далеких краях.
– К югу от Святой земли находится Египет, – сообщал он Дэвиду вполне грамотно, – откуда Моисей повел иудеев через пустыню. А возле устья великой реки Нил стоит город Вавилон.
Так называли в Средневековье Каир.
– А если поплыть по Нилу? – загорался мальчик.
– Тогда, – уверенно отвечал монах, ибо вычитал это в книге, – ты попадешь в страну Китай. – Он просвещал племянника и в истории Лондона. – Лондон был основан давным-давно, даже задолго до Рима. Его построил великий герой по имени Брут. Затем он отправился в странствие и основал древнюю Трою.
Он рассказал, как пришли и ушли римляне, как восстановил стены король Альфред.
– А какие были короли до Альфреда? – спросил мальчик.
– Древних английских королей было много, – пояснил монах. – Но самыми знаменитыми, давным-давно, стали двое. Одним был добрый король Артур с его рыцарями Круглого стола.
– А вторым?
– Вторым, – уверенно произнес Майкл, – был старый король Коль.
Ибо так говорилось в летописях.
Часто, покуда он учил племянника, к ним приходила и подсаживалась Ида.
Прекрасным осенним утром сестра Мейбл могла быть и в лучшем настроении, но не была. А причина ее негодования крылась в церквушке, которую она только что посетила.
Церковь Святого Лаврентия Силверсливза представляла собой небольшое красивое здание на узком пятачке между домом канатчика и пекарней. Вниз по холму, в Винтри, располагались темсайдские склады нормандских виноторговцев, а за ними виднелась река. Церковь была каменной, за исключением крыши, что оставалась деревянной. Она могла, наберись столь внушительная паства, без труда вместить сотню душ. Сестра Мейбл только что навестила викария этой скромной церкви.
Викарий церкви Святого Лаврентия Силверсливза был человек бедный, болезненный, обремененный женой и двумя детьми. Формально, конечно. Поскольку он имел сан, то страдалица, с которой он жил, считалась не женой, а сожительницей. Но даже среди самых строгих церковников мало кто полагал тяжким его преступление против нравственности. Большинство лондонских куратов имели семьи – они бы голодали без жен.
Ситуация в этой церкви была типичной. Викария назначала семья Силверсливз, и он извлекал доход из ее пожертвований. Если занять эту должность не хотел никто из родных, она переходила к другу или знакомому. Тот, как правило, бывал викарием и нескольких других церквей, накапливавшим все их доходы. Поэтому в помощь себе он назначал курата, которому платил жалкие гроши – так мало, что если несчастный не имел жены для содержания себя, то едва ли располагал дровами для очага.
