Это единственная за все время царствования Михаила Федоровича казнь членов Боярской Думы. Произошедшее настолько не было свойственно характеру царя, что сложилась легенда о том, что Шеина и Измайлова обманом заставили признать свои вины, обнадежив воевод тем, что государь помилует их. Рассказ об этом содержится в книге Адама Олеария «Описание путешествия в Московию». Немецкий путешественник впервые приехал в Москву несколько месяцев спустя после описываемых событий, в августе 1634 года. Он пишет о том, что в столице сложилась ситуация, близкая к бунту: «Вернувшиеся в жалком состоянии из-под Смоленска солдаты стали сильно жаловаться на измену генерала Шеина». Чтобы отвести подозрение от «более высокого лица» (здесь Олеарий, вероятно, подразумевает патриарха), «приказано было обезглавлением Шеина дать народу удовлетворение». Естественно, что такой поворот событий устроил бы многих, кроме самого боярина, которого убедили в том, что его сначала поведут на казнь к плахе, а потом помилуют: «Лишь бы видел народ желание великого князя, а как только Шеин ляжет, сейчас же явится ходатайство за него, а затем помилование, и простонародье будет удовлетворено». Однако в рассказе Адама Олеария есть некоторые детали, не позволяющие с доверием отнестись к приведенному им известию. Так, патриарх, на которого якобы надеялся «генерал Шеин», был к тому времени уже в могиле, а сын Шеина вовсе не был засечен кнутом до смерти «по требованию народа»[320].
Но легенда оказалась живучей, и ее в начале XVIII века воспроизвел историк Василий Никитич Татищев в набросках к своей (кстати говоря, первой по времени создания) работе по истории царствования Михаила Федоровича. В. Н. Татищев писал, что хотя боярин Михаил Борисович Шеин был «от его величества весьма немилостивно принят», он «в допросе пред боярами имел некакие письменные к своему оправданию доказательства». Однако какие-то «скрытные злодеи» «столько сумели обольстить и уверить, что ежели они тех писем не объявят, то они уверивали, что их старанием ни до какова зла не дойдет». Как видим, в известии В. Н. Татищева акцент сделан не на гипотетическое восстание московской черни, как у Олеария, а на происки врагов воевод, поэтому эти известия можно рассматривать как независимые друг от друга. Дальше, по рассказу В. Н. Татищева, начали разыгрываться настоящие страсти. Естественно, что воевод обвинили и «немедленно велели их, у Архангела исповедовав и причестя, на площадь вести». Увидев «плаху и топор», приговоренные к казни «узнали оной обман и опаметовались», попытавшись все-таки предъявить свои оправдания, но было уже поздно. «Злодеи» не дремали и довели дело до конца, прислав подтверждение палачу, чтоб «казнил не мешкая». Посланный же от «Сената» (то есть, вероятно, от Боярской думы), «прибежал поздно».
Самое интересное, что В. Н. Татищев точно указывает место погребения тела М. Б. Шеина в Троице-Сергиевом монастыре: «Их невинность потом довольно истинна явилась, и для того немедленно тела их велено в Троицкий монастырь свести, с честию погрести и в вечное поминовение написать. А наследникам их даны грамоты, чтоб тем их никто не порицал»[321]. Источником этого известия, скорее всего, были сами наследники М. Б. Шеина — современники В. Н. Татищева. Однако от внимания потомков, заинтересованных в реабилитации своего предка, ускользнула одна важная деталь: разрешение на погребение тела М. Б. Шеина в Троице-Сергиевом монастыре было дано не «немедленно», а семь лет спустя, в ноябре 1642 года. Именно тогда, согласно вкладным книгам Троице-Сергиева монастыря, был «погребен в дому живоначальные Троицы боярин Михайло Борисович Шеин, да сын ево Иван Михайлович». Внук казненного боярина Семен Иванович Шеин дал богатый вклад и деньги на погребальные и поминальные столы. Одновременно с ним 30 ноября 1642 года сделал вклад по боярине М. Б. Шеине еще один участник этих событий — боярин Борис Михайлович Лыков[322], что можно рассматривать как запоздалый жест человека, не поддерживавшего казнь, но не сумевшего предотвратить ее. Впрочем, посмертное прощение боярина М. Б. Шеина показательно и для царя Михаила Федоровича.
Бои с королем Владиславом IV еще продолжались под Белой. Сидевшие там в осаде служилые люди не позволили полякам развить смоленский успех. Рассказывали, что литовский канцлер Радзивилл предлагал даже переименовать город Белую в Красную, по цвету пролитой осаждавшими крови. Вельский воевода князь Федор Федорович Волконский был пожалован за свою службу из стольников в окольничие[323].
Из Москвы в сторону Вязьмы отправилось посольство во главе с боярами Федором Ивановичем Шереметевым и князем Алексеем Михайловичем Львовым. Предстояло снова договариваться о мире между двумя странами и решать старые споры о титулах и городах. Символично, что съезд послов состоялся на том самом месте, где когда-то разменивали пленных. Но Московское государство и Речь Посполитая должны были теперь учитывать результаты недавней Смоленской войны.
3 июня 1634 года был заключен Поляновский мирный договор, по которому из всех территориальных приобретений начала войны Россия получила лишь Серпейск с уездом. Договорились, что король Владислав возвратит избирательную грамоту, выданную ему в 1610 году и увезенную гетманом Станиславом Жолкевским в Речь Посполитую. Как всегда, много крови попортил вопрос о титулах, так как польские и литовские представители пытались навязать своим московским коллегам именование царя Михаила Федоровича царем своея Руси, а не всея Руси. Естественно, что московские послы наотрез отказались обсуждать этот пункт. Когда дело дошло до территориальных споров, польская и литовская сторона оказалась в выигрыше. Польский комиссар Якуб Жадик, епископ хелмский, всегда мог посоветоваться со своим королем, расположившимся на отдых неподалеку, у речки Поляновки. Московские послы постепенно сдавали одну позицию за другой. Не удалось отстоять ни Дорогобуж, ни Новгород-Северский, ни Трубчевск. Разве что сумма уплаченной Россией компенсации была снижена со 100 тысяч до 20 тысяч рублей.
На съезде послов была сделана попытка разработать статьи «вечного докончания». Предложения Речи Посполитой создавали условия для будущей унии двух государств, формальным выражением которой должно было стать изготовление двух корон при коронации польских королей и венчании на царство московских царей. У глав обоих государств появлялась возможность претендовать на избрание, соответственно, в Речи Посполитой и Московском государстве. Даже оговаривалось, что если царь будет избран в короли, то два года он должен будет жить в Польше и Литве, а один год — в Москве. Московские послы благоразумно уклонились от ответа на большинство статей, отделываясь однотипной фразой: «Пусть государи перешлются между собой»[324].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
