голодному и жаждущему была нужна другая еда.
Наконец пришла старушка с палкой, что-то бормоча под носом, которую вели оборванные внуки.
Чурили встал.
— О! Она меня не узнает. Она слепа.
— Чей это голос? — спросила, задумавшись, Марта.
— Марта Волынка, — воскликнул Чурили, — не узнаёшь бывшего пана?
— Это Чурили! — поднимая вдруг голову, закричала слепая. — Это он! Его голос. А откуда вы, паныч?
— Из татарского плена.
— Это крест Господень, пятнадцать лет, и мои угасшие глаза тебя уже не увидят, но я тебя узнала, узнала по голосу. Это ты, добрый панычку.
И она расплакалась. Шляхтич по-прежнему стоял на крыльце и кусал усы, поглядывал на жену, неспокойно крутил головой.
— Где Марциан, твой сын?
— Он сидит на пасеке.
— Он узнает меня, — воскликнул бывший владелец, — я его расспрошу, разрешите прийти Марциану.
Достаточно недовольный этим событием шляхтич послал за Марцианом, который с палкой приплёлся с пасеки, бросив свой ткацкий станок. Он сразу узнал, вспомнил пана и упал ему в ноги, оба расплакались, вспоминая прошлые времена.
Пану Чурили разрешили переночевать на кухне, а новый владелец явно не рад был прибытию старого владельца, он достаточно отчётливо дал ему понять, что хотел бы его выпроводить как можно скорей.
Сам Чурили также не думал там оставаться, а так как перед походом закопал в саду небольшую сумму денег, хотел только своё достать и идти дальше; однако за ним так строго следили, непонятно почему, что в сад ночью выйти не мог. На следующий день, одарив, шляхтич, который всю ночь провёл в досадных предчувствиях процесса, непонятно почему, такого для него страшного, избавился от неприятного гостя.
Пан Чурили пошёл на пасеку к Марциану и остался там на следующий день, а ночью с помощью пасечника влез в сад, где под берёзовыми кустами были закопаны его горшочек и бутылка. Он нашёл деньги в горшке нетронутыми, в заечатанной бутылке его бумаги и, наградив честного крестьянина, он отправился в дальнейший путь.
Узнав, что Соломерецких следует искать на Волынскй Руси, он направился туда. Но и там княгини не было. Он слышал только о преследовании, какому она подвергается, о ребёнке, который исчез, и об её отъезде в Краков.
Он пошёл в Краков. В дороге он называл себя Литовник (так звали узников, освобождённых из плена); его принимали более или менее милостиво, он везде попрошайничал, оставляя свои деньги на непредвиденный случай.
Помимо своих документов, добытых в Слободе, он нёс также поверенные ему бумаги того умершего в Стамбуле священника, которые не имел ни времени, ни интереса пересматривать, обещая себе в Кракове навести справки о семье, которой они служили.
Чурили прибыл в Краков и, представившись, как было заведено, в гостинице Братства Милосердия Литовником, с остатком цепи, начал пробегать улицы столицы.
Нам нет нужды повторять, что нищий, которого Анна встретила у двери князя, который сидел около её дома, был Чурили. В лохмотьях, изменившийся, всё равно он надеялся, что рано или поздно будет узнан.
Напрасно! Самому навязываться и напоминать о себе он не хотел, ждал, но княгиня, занятая собой и ребёнком, или забыла Надбужанина, или он так изменился; казалось, она ничего не помнит.
Было и другое лицо в Кракове, к которому освобождённый также напрасно приближался. Старый Чурили несколько раз бросал ему милостыню со вздохом, больше ничего. И однако был это его сын, но сын, от которого старец давно отказался, о котором забыл, сын, рождённый сразу после свадьбы, слабый семямесячный ребёнок, непризнанный отцом, оплаканный невинной матерью, оплаченный её жизнью.
Второй раз потом женатый, старый Чурили имел второго сына, на него излил всю нежность, но смерть забрала не только его, но с ним и внука. Он остался один, не раз уже в этом сиротстве вспоминая о первом ребёнке, которого оттолкнул, и, как думал, погибшем в бою. Ибо товарищи по походу Соломерецкого рассказали, что Чурили храбро погиб в сражении.
Возвратившемуся на родину очень горько было никого в ней для себя не найти, но ещё тяжелей было каждый день ошиваться у дома Анны, которая его не узнавала, и отца, который его забыл. Он долго боролся с собой, но превозмогла мучительная грусть, необходимость вернуть своих. Он уже хотел открыть всё отцу, когда случайно, находясь недалеко от гостиницы, где организовали похищение молодого Соломерецкого, ему казалось, что отец тоже принадлежал к заговору.
Он без колебаний объявил об этом княгине, но удручённый этим открытием, он не приблизился к отцу.
Живя подаянием, целые дни сидя под домом Анны, уставив глаза в её окна, Чурили проводил так долгие печальные дни. Никакой надежды, никакой надежды, чтобы она его узнала! Несколько раз он разговаривал с Анной, она смотрела на него, и ничего, ни голос, ни лицо не напоминали ей раньше столь хорошо знакомого человека.
В таком положении отчаяние овладело бы каждым; и в конце концов сжалось сердце измученного, который, не объясняя себе, что из этого может получиться, и как легко потерять остаток надежды, однажды вечером ступил на улочку, на которой жил его отец.
Старый Чурили выбрал себе убогое жилище поблизости от костёла, в котором он один-одинёшонек коротал время. Одну сторону небольшого дома занимали хозяева, у которых он столовался, другую, две комнатки, занимал старик.
Строгий порядок царил в этих маленьких, побелённых, вымытых и всегда свежих комнатках. В их окнах блестели ясные стёкла, полы были посыпаны свежим золотым песком, со стен была стёрта малейшая пыль. В первой комнатке зелёная печь с лежанкой, чтобы тепло было сидеть, несколько стульев, обитых кожей, широкая лавка с ковром, стол на скрученных ножках, часы в углу, образ Пресвятой Богородицы Ченстоховской на стене, в другой, поменьше, кровать князя, узкая, твёрдая, сундук, окованный железом, сабля с громницей и освящённым венком над головами на парче, старое ружьё в углу, барсучья торба на гвозде, богослужебная книга у кровати. И все вещи такие чистые, такие отёртые, сверкающие, будто бы новые и поставленные только вчера; на старых не было видно изношенности, возраста. Каждый предмет неизменно на своём месте и нетронут.
И жизнь старца была, как его жилище: однообразная, методичная, похожая день на день.
Подходя к дому, в котором должно было разрешиться одно из важнейших событий жизни, нищий только на минуту испугался, захотел отдалить решительную минуту, потом набрался отваги и подошёл ко входу. Пана Чурили не было; в силу своей привычки, он молился в ближайшем костёле. Нищий сел на ступеньки, ждал его. Около полудня он увидел хозяина, направляющегося к дому с нахмуренными бровями. Приближаясь, старик увидел
