руки Соколам (так он звал женщин) и сокротило ему жизнь.
В Чёрной зале всем украшением были две картины: портреты Елизаветы и Барбары, — напротив друг друга. Обе молодые, обе с милыми улыбками, обе с печальными лицами, обе безвременно угасшие, обе убитые рукой Боны. Теперь и библиотека, и Чёрная зала, и любимая оружейная Августа — всё пустовало.
Потому что пустым был весь Вильно.
Недавно оживлённые улицы, рынок, предместья столицы, которая среди польско-литовских городов отличалась тем, что в ней показывался самый разношёрстный народ, были мертвы. Дома русских купцов, немецких купцов, магазины армян и турок, лавки евреев, запертые железными засовами, были закрыты. Только в ратуше несколько бургомистров, в воротах бессильные стражники.
Год тому назад тут можно было увидеть самые удивительные лица, особеннейшие костюмы, турок, армян, греков, татар, евреев, русинов, поляков, литовцев, все вероисповедания соприкасались друг с другом. Пятницу отмечали мусульмане, субботу — евреи, воскресенье — христиане; вы могли услышать в городе все языки соседних государств, теперь тихо, тихо, и только иногда костёльный колокол зовёт на молитву оставшихся и возвратившихся в город жильцов.
Путники, въезжающие со стороны Острой брамы, сначала были задержаны стражей, которая по распоряжению бургомистра смотрела документы, чтобы узнать, не ехали ли из чумных мест. Хотя Вильно уже был уничтожен чумой, ещё боялись её возвращения и возобновления с новой силой.
Проехав ворота, в которых перед образом, закрытым ставнями, горела лампада, путники въехали на улицу. Глаза их поразила страшная и дивная картина. Дома казались нежелыми, ворота их были закрыты, ставни нижних этажей заперты. Кое-где выломанные двери, выбитые запоры показывали внутри разруху и уничтожение, словно после недавнего грабежа, там и сям были разбросаны сломанные вещи. Среди улиц, под крыльцами камениц остывшие костры с костями, оставив после себя на соседних стенах чёрные следы копоти. Кучи мусора, грязи, соломы и грязные лужи завалили проезд.
Путники с отвращением отпрянули от трупов. Поскольку нельзя было всех похоронить, до сих лежали нагие, синие, судорожно скрюченные тела умерших от чумы и голода. Некоторые были чудовищно худы и казались скелетами, потому что голодные толпы людей силой бросились из окрестностей в Вильно, думая, что там откормятся; напрасно они жрали падаль, грызли кости и кору деревьев, недостаток был такой, что они почти все вымирали. Чума добивала того, кто не пережил голод. Мещане, урядники, монахи даже были вынуждены бежать из города, а на их место прибежали тучи нагих, распоясанных отчаянием, бродящих по стране голодных людей.
В одну минуту пустые дома были отбиты, то, что в них нашли, было вытащено, сожжено для отопления, съедено зубами умирающих. В пустых дворах видели опьяневших от голода людей, вокруг костров, в которых горели дорогие вещи и богатые одежды. Одни сошли с ума, скакали и кричали, другие в страданиях умирали, бесчеловечно затоптанные, другие смеялись сами себе и приближающейся смерти.
Но вскоре могильный ропот наводнившего Вильно люда начал прекращаться, голод увеличился, чума усилилась, трупы сотнями валялись на улицах, домах и дворах, паперти костёлов, кладбище. Ежедневно огромные телеги выбрасывали за ворота трупы, каждый день было их полно, каждый день меньше людей, которые разбегались или умирали. Наконец Вильно опустел.
Когда наши путники туда въехали, уже только оставшиеся умирали от чумы, а могильная тишина заменила адские крики, но следы свежего прошлого были ещё живы. Эти тела умерших рассказывали страшную историю трагедии, которая уничтожила несколько десятков тысяч человек. Там мать, прижимающая к груди ребёнка и в объятьях окостеневшая, там старец, держащий зубами дерево, которое хотел грызть в голодном отчаянии, там драка двух безумцев за огрызок кости, законченная смертью обоих.
В лице этой опасности не было такого, который осмелился бы с ней бороться или думал препятствовать. Один, только один брат ордена, недавно приведённого в Вильно на борьбу с реформой, иезуит Лукаш Крассовский, остался спасать души, когда тел нельзя было спасти. Слушая исповеди зачумлённых бедняг, он сам заразился и умер. Мученик! Когда чума начала прекращаться и народ, заливающий город, пожрала смерть, вернулись перепуганные урядники и немного порядка. Но население разбежалось и торговля ещё не осмеливалась заглянуть в город.
Это была большая пустыня стен. Костёлы, по большей части запертые, молчаливые ратуши, пустой рынок, там и сям остатки пожара, разрушений, следы смерти. А посреди улиц — медленно волочащиеся телеги, полные трупов.
Поле битвы гораздно менее страшное. Там, по крайней мере, шум, там жизнь ещё рядом со смертью и уничтожением, там запал и сила; тут — ужасающая тишина, объявляющая, кажется, конец света.
Путники, ехавшие по улице, ведущей от Острых ворот к замку, побледнели. Их везде встречало одно и то же, только всё более разное. Уничтожение и смерть. Привлечённые цокотом лошадей, несколько голов испуганно выглянули украдкой из окон и быстро скрылись. Костёл Св. Иоанна и стоявший напротив него евангелический собор оба были пусты. Чем ближе к замку, тем меньше они встречали трупов и сожжённых домов. Там, кажется, было ещё какое-то уважение или более бдительная стража, только было пусто. Из дома алебардщиков выглядывало несколько исхудалых, пожелтевших от испуга лиц стражников.
— Какая катастрофа! Какие перемены! — воскликнул один из путников. — Трудно узнать этот ещё недавно такой оживлённый, такой людный, такой красивый город.
Молодой человек, который ехал с четырьмя другими, отводил взгляд:
— Ужасающие следы уничтожения!
— Нет живой души в домах, костёлы заперты. Видите ту кучу людей, прислонившуюся к стене и друг к другу, наверное, чтобы согреться. Все померли.
— Это виленское население? — спросил юноша.
— Нет, — ответил один из его спутников, — это голодные беглецы со всей страны, которые искали тут спасения, а нашли смерть. Я был ещё в Вильне, когда начиналась чума, все купцы и мещане, кроме самой бедной толпы евреев, сбежали из города.
— Они найдут пустошь и ограбленные дома.
— Кто же думал об ограблении? Кому могло оно пригодиться?
— О, всегда найдутся жадные, даже за час до смерти; а многие хотели не обогощения, а только согреться. Бедняги топили книгами! — сказал он, указывая на недогоревшие костры.
В молчании ехали дальше.
— Но уже нет опасности? — спросил юноша.
— Нет, нет, народ вымер, а народ это с голодом и с собой принёс. Не стало его, даст Бог, вернётся жизнь. Доказательство в том, что пан воевода Наревский (Подлясский), поехал в Вильно. Он бы не поехал без необходимости в огонь.
— Наверное, — прибавил другой, — когда о нём услышат, и другие вернутся.
— Уже и бургомистры в воротах и умерших всё же свозят в предместья и туда, где никогда живой человек не покажется, и скажут, что, кроме толпы
