Кстати, стоит отметить, что харьковские большевики пытались бороться и против этого наказания — отправки капиталистов на донецкие шахты. Эту практику завел еще в конце 1917 г. Антонов — Овсеенко, что вызвало протесты Харьковского совета. Данный спор дошел даже до Всероссийского совнаркома, где на заседании 30 декабря также вызвал бурные дискуссии. Но резолюция, написанная лично Лениным, была однозначной: «Совет Народных Комиссаров приветствует решительные меры т. Антонова… а вместе с тем постановляет, что командующий войсками вправе применять против грозящих вызвать безработицу и голод капиталистов — саботажников репрессии вплоть до отдачи виновных в принудительные работы на рудники». Против данной резолюции категорически выступили левые эсеры, входившие в советское правительство, однако она была в итоге принята[711]. Соответственно, подобная мера наказаний относительно капиталистов была узаконена в России, и властям Донецкой республики ничего не оставалось делать, как принять этот способ влияния на преступников.
Со стороны же купца Кринского власти Донецкой республики состава преступления не обнаружили. Потому нар ком Васильченко лично вмешался в эту ситуацию и пояснил, что военный отдел не был уполномочен на данный обыск и тем более арест купца. После его вмешательства Кринский и ряд незаконно арестованных торговцев были освобождены. Правда, 14 тысяч, изъятые у Кринского, ему возвращены не были — деньги были «распределены между нуждающимися красногвардейцами»[712].
Но и сами красногвардейцы не раз представали перед судом Донецкой республики. Так, немалое внимание привлек процесс по делу красногвардейца Василия Ситцевого, обвиненного в «контрреволюционной деятельности». 14 марта Харьковский трибунал приговорил его к 3 месяцам тюрьмы. Ситцевой был красногвардейцем, который участвовал во взятии Полтавы в январе 1918 года и был заподозрен в краже денежного сейфа с 46 тыс. рублей, изъятого в тамошнем юнкерском училище. Когда его коллеги — красногвардейцы высказали эти подозрения, в пылу ссоры Ситцевой заявил, что «ждет лишь поворота революции и тогда первый готов вешать» (следует полагать, своих коллег — рабочих). Этой фразы было достаточно, чтобы обвинить красногвардейца в контрреволюционных намерениях. В итоге эпизод с кражей сейфа на суде не фигурировал, а приговор касался лишь слов, сказанных в пылу ссоры[713].
Не раз вскрывались и ложные обвинения. 4 марта под давлением меньшевиков (в частности, Павлова) по личному приказу наркома ДКР Васильченко был арестован заведующий политическим отделом контрразведки некий Веритэ, который был предан трибуналу за «произведенную реквизицию с корыстной целью». Однако на суде, состоявшемся через пару недель, все обвинения в адрес представителя власти рассыпались, и Веритэ в итоге был оправдан[714].
Но бывали и случаи, когда отличить правоохранителя от бандита было невозможно (совсем как в нынешние времена).
В конце марта Харьков был взбудоражен диким случаем на Старо — Московской улице, когда некий Милов, рядовой боец формировавшегося тогда в Харькове партизанского отряда, застрелил прямо у вагона конки, на глазах толпы, раненого солдата, Георгиевского кавалера, с которым вступил в словесную перепалку. Милов был моментально задержан подоспевшей милицией, а в кармане у него был найден любопытный для солдата набор инструментов — отмычка, чужая банковская книжка на значительный вклад, золотой браслет, чистые бланки различных партийных организаций с оттисками печатей и т. д.[715].
Через год Артем, говоря о солдатах, наполнивших Харьков в начале 1918 года, и, в частности, о солдатах революционного 30–го полка, заявлял: «Эти люди умели бить контрреволюционеров, но они не умели понимать вполне смысла новых порядков, власти Советов. Они вызывали чувство восхищения своим героизмом там, где был враг. Но часто возмущали своим беспорядочным поведением там, где не было ни борьбы, ни открытого врага»[716].
В этой связи власти ДКР вынуждены были пойти на решительные меры, ликвидировав 30–й полк как таковой. Несмотря на то что Донецкая республика находилась в состоянии военной мобилизации в связи с наступлением немцев, а соответственно, ей крайне нужны были опытные воинские кадры, 30–й полк, так много сделавший для прихода большевиков к власти в Харькове, к тому времени был уже источником постоянных конфликтов и вооруженных столкновений внутри республики и доставлял больше головной боли, чем пользы. Активист полка Н. Глаголев вспоминает о его ликвидации следующим образом: «В марте 1918 г. 30–й полк в порядке выполнения приказа округа был демобилизован, партийные же и руководящие кадры были использованы в основном для работы во вновь сформированном Народном комиссариате по военным делам Донецкого и Криворожского бассейнов. Н. Руднев был назначен заместителем наркомвоена»[717].
С одной стороны, с ликвидацией полностью революционизированного 30–го полка в столице ДКР исчез очаг вольницы и анархии. С другой, проблема, связанная с преступлениями солдат, не была решена — практически все демобилизованные военнослужащие остались на территории Донецкой республики, многие из них сохранили оружие и продолжали его использовать отнюдь не в оборонительных целях.
ЗАГОВОРЫ И МЯТЕЖИ
В то время в Харькове много разговоров велось по поводу наличия на территории ДКР подпольного «белого центра», очага контрреволюционного офицерского заговора[718]. И хотя многие в то время считали эти опасения проявлением паранойи, а самих руководителей республики обвиняли в необоснованных обысках у офицеров, основания для подобных предположений были.
Харьков испокон веку был офицерским городом, здесь постоянно квартировали многие полки и воинские подразделения России. В течение ста лет (с 60–х годов XVII века) он был местом постоянной дислокации Харьковского слободского полка, в XVIII веке в Харькове была учреждена военная канцелярия, а в самом городе и в его наместничестве расположились гусарские полки[719]. С 1865 г. в непосредственной близости от Харькова, в Чугуеве, было создано пехотное юнкерское училище, существовавшее там и в бытность ДКР. В 1906 г. великий князь Константин Константинович торжественно открыл Сумской кадетский корпус, который к началу Первой мировой войны успел выпустить целую плеяду молодых офицеров, по большей части — выходцев из Харьковской губернии и Юга России.
Сумской кадетский корпус
Генерал Штейфон вспоминал: «Как известно, в довоенные годы Харьков, Полтава, Курск, Кременчуг и ряд других городов являлись стоянками тех или иных частей. Во многих пунктах полки квартировали десятилетиями. Города считали эти части «своими», а офицерский состав имел прочные и разнообразные связи с населением. После развала фронта в 1917 году офицерство вернулось в свои прежние стоянки, с которыми они были связаны всеми своими интересами — служебными, семейными, имущественными и пр.» По оценкам Штейфона, после демобилизации 1917–1918 гг. на Юге России проживало не менее 75 тыс. офицеров. «Целая армия!» — восклицал белогвардейский генерал[720].
Конечно, русским офицерам в ДКР, как и по всей России, было в то время очень тяжело. «Сидя в Харькове, мы являлись крохотным островком средь огромного большевистского моря, — вспоминал Штейфон. — Связь с другими городами была очень затруднительна, а сведения, оттуда поступавшие, ничего утешительного не давали. Всюду офицер был синонимом бесправия и беззащитности. В Киеве, Севастополе, Одессе офицеры гибли сотнями, и мы благодарили Бога, что хранит нас!»[721]. На самом деле, офицерство должно было благодарить не только Бога, но и довольно — таки либеральный режим, существовавший в ДКР, — само собой, если сравнивать его с тем, что творилось в Киеве, Севастополе или Одессе.
Современный чугуевский исследователь Артем Левченко констатирует: «Единственным крупным центром на Юге России, который не потряс массовый террор зимы — весны 1918 года, стал Харьков». Правда, сам историк считает, что причиной этому не «гуманность харьковских чекистов и уголовников», а деятельность самого генерала Штейфона и возглавляемого им подпольного «Харьковского Главного Центра Добровольческой армии», который защищал офицеров, помогал им деньгами и продуктами[722]. Правда, сам Штейфон признавался в ином: «О Добровольческой армии или о каком — то вооруженном сопротивлении большевикам мы тогда ничего не знали. Приезжие из Ростова передавали, что генерал Алексеев собрал небольшой отряд и ушел в степь»[723]. Вот, собственно, и все сведения о формировавшейся тогда Добрармии, которые имел «подпольный центр Штейфона», представлявший собой, как было выше описано, лишь хорошо структурированный комитет по охране домов от налетчиков. Называть его «Главным Центром Добровольческой армии» (во всяком случае, во времена ДКР) все — таки было бы неправильно хотя бы исходя из того, что его не считал таковым начальник штаба Добрармии генерал — лейтенант Александр Лукомский, обитавший в то время в Харькове.
