«Настроение поднялось, — сообщал «Донецкий пролетарий». — Мы знаем, что делать, мы смело смотрим вперед, мы не сдаемся, мы идем в бой с верой в наше правое дело, с надеждой на торжество и победу нашей светлой идеи свободы, равенства и братства. Смерть не страшна! Будь что будет». Стоит подчеркнуть еще раз, это «романтическое» постановление было принято в отсутствие Артема[749].
В его же отсутствие областной комитет ДКР под председательством Васильченко принял резолюцию такого содержания: «Принятие условий мира германского правительства не на словах, а на деле означало бы самоубийство революционной демократии России, означало бы гибель социальной революции… Областной комитет признает необходимым заключение мира на условиях Германского правительства отвергнуть, если он уже заключен — расторгнуть и провозгласить священную партизанскую войну. Социалистическая Россия против международного империализма!» Этот текст был предложен именно большевиками, представленными в руководстве ДКР, и принят большинством в четыре голоса. Причем и меньшевики, и эсеры, входившие в состав обкома, представили свои проекты резолюций, также осуждавшие мир с немцами. Стоит отметить, что обком ДКР принимал решения от имени «социалистической России», а не каких — то иных государств[750].
То есть консенсус основных политических сил региона по отношению к готовящемуся Брестскому миру по состоянию на начало марта 1918 года был фактически полным. Вплоть до VII съезда РКП(б) такие резолюции принимались повсеместно в различных районах Донецкой республики. К примеру, полностью на сторону противников Брестского мира стала Горловского — Щериновская большевистская организация, выступившая с соответствующей резолюцией[751].
При этом, признавая наличие серьезных расхождений во взглядах на этот вопрос в столице, руководство харьковских большевиков выражало полную готовность подчиниться решениям готовившихся партийного съезда и IV Всероссийского съезда Советов. «Каково бы ни было решение этого съезда, — писал «Донецкий пролетарий» накануне съезда Советов, — безусловно все большевистские организации, несмотря на существующие разногласия по этому вопросу, не создадут раскол на этой почве, а будут действовать в согласии и взаимном контакте». «Известия Юга» подчеркивали, что на съезд едут отдельные делегации Украинской и Донецкой республик, и успокаивали население тем, что текст договора, конечно же, не распространяется на ДКР[752].
На означенных же съездах развернулась нешуточная борьба по вопросу о войне и мире, в принципе подробно (хоть и однобоко) описанная в советской исторической литературе. Немалую роль в этой борьбе сыграл и глава правительства ДКР Артем.
Елизавета Репельская, боевая подруга и будущая жена Артема, которую он взял с собой в Петроград, позже вспоминала: «Сразу же после приезда к нам в номер зашли некоторые товарищи из «левых», предложившие Артему подписать материал, требующий отказа от грабительского Брестского мира. Но, вежливо извинившись, Артем выпроводил их и сразу же уехал в редакцию «Правды». Здесь мы всю ночь накануне съезда помогали Марии Ильиничне Ульяновой готовить очередной номер ленинской газеты, призывающий к немедленной ратификации договора с Германией»[753].
Как бы ни обрабатывали Артема, на партийном съезде 6 марта 1918 г. он в итоге полностью встал на сторону Ленина, выступив с эмоциональной речью, на которую пришлось обратить внимание всем последующим ораторам — все — таки глава ДКР непосредственно представлял регион России, судьбу которого обсуждавшийся Брестский мир подвесил на волосок и потерей которого пугали на протяжении всего съезда противники ратификации договора. Именно поэтому его мнение и пытались использовать «левые коммунисты», выступавшие против договора.
Артем заявил: «Нам говорят, что положение наше ужасно, что хозяйственная разруха невероятна, что у нас отнимают Донецкий бассейн с углем, Украину с хлебом [он постоянно подчеркивал, что речь идет о разных административных единицах. — Авт.]. Если мы объявим сейчас войну, мы их не получим; наоборот, как раз потеряем. Я, как один из представителей Донецкого бассейна, скажу, что если Петроград и Москва объявят войну, то прежде всего заберут нашу Красную гвардию, то, что у нас есть, с чем мы можем воевать с Петлюрой, чем мы били на другой стороне Каледина. Заберут ее сюда — отстаивать Петроград, а что останется нам? Мы потеряем революционные и промышленные центры. Товарищи, сторонники революционной войны, должны понять, что мы начнем войну в условиях продолжительной хозяйственной разрухи, когда она уже почти убила Донецкий бассейн, когда наши лучшие рабочие ушли оттуда воевать… Если нам предлагают в качестве выхода из хозяйственной разрухи войну с Германией и надеются этим спасти Донецкий бассейн, то я думаю, товарищи, что таким образом подходят к вопросу совсем не с той стороны. Объявление войны Германии — а ничего другого, кроме объявления войны, нам не остается, если мы откажемся ратифицировать договор, — означает только одно, что мы, пытаясь спасти положение, делаем его еще хуже, мы удесятеряем разруху… Нам говорят, что если мы сейчас при условиях, в которых мы находимся, ратифицируем мир, то это будет предательством по отношению к рабочим Латвии, Украины и др., но я вас спрашиваю: разве, если мы сейчас объявим войну, они будут в лучшем положении?»[754].
Надо учесть, что эта речь произносилась в момент, когда немцы уже заняли Киев и фактически всю территорию Украины (в понимании этого термина лидерами ДКР, разумеется). Намерения немцев относительно того, наступать им на Донецкую республику или нет, были до конца неясны никому (как мы увидим, и самим немцам), хотя большинство понимало, что лидеры УНР будут настаивать на принадлежности этих земель Украине, а стало быть, у Германии будет значительное искушение взять под контроль промышленные районы Донбасса. Харьков в этот момент уже был объявлен на военном положении, мобилизация шла полным ходом, и, собственно, через неделю после этой речи войска Донецкой республики вступили в первые бои с оккупантами. Однако, как ни старался российский наркомат иностранных дел получить от немцев разъяснения по поводу их намерений, четких ответов получено не было. До последнего момента и в Харькове, и в Москве, куда в эти дни перебиралось правительство России, все — таки надеялись на то, что германская армия остановится на границах ДКР.
Дело в том, что Брестские договоры (имеются в виду и договор с УНР, и последующий договор с Россией), довольно четко определив границы немецкой оккупации на севере и западные кордоны УНР, оставили открытым вопрос восточной и северной границы УНР, а стало быть, остались неопределенными и пределы продвижения немцев на восток.
Как известно, поначалу на мирных переговорах в Бресте, начавшихся в ноябре 1917 г., «украинский вопрос» вообще не стоял. Обсуждались судьбы Польши, Финляндии, прибалтийских территорий, но вплоть до января 1918 г. вопрос отчленения Украины от России участники переговоров не обсуждали. Достаточно сказать, что официальный договор о перемирии, заключенный 2 декабря в Бресте, демаркационную линию между Россией и Центральными державами определил по Дунаю, ни словом не обмолвившись об Украине[755].
При этом обе стороны ссылались на то самое пресловутое «право наций на самоопределение». Еще 27 ноября Ленин наметил следующие задачи советской делегации: «1) Официальное признание за каждой (недержавной) нацией, входящей в состав данной воюющей страны, права на свободное самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства; 2) право на самоопределение осуществляется путем референдума всего населения самоопределяющейся области; 3) географические границы самоопределяющейся области устанавливаются демократически избранными представителями этой и смежных областей»[756].
Во исполнение этих указаний российская мирная делегация в декабре выступила с декларацией по поводу своей позиции, также подчеркнув, что Петроград не допускает «насильственного присоединения захваченных во время войны территорий», настаивая на проведении свободных референдумов, которые бы определили волю населения этих территорий и их дальнейшую судьбу[757]. Россия постоянно подчеркивала свою позицию о том, что ее будущие границы (и внешние, и внутренние) будут определяться «свободной волей самих народов, живущих на этих границах». «Окончательное решение о государственном положении упомянутых областей и о форме их внутреннего государственного устройства устанавливается путем всенародного референдума» — такова была официальная позиция советской России относительно любых спорных территорий.
