Но Бахтияр не говорил ни слова, и красная пелена мало-помалу сошла с глаз, Федор мог видеть — и с недоумением увидел, что черкес, хотя и держит руку на спусковых крючках, немного приспустил ружье и с тревожным, болезненным любопытством вглядывается в лицо соперника.
— Одного не пойму, — пробормотал черкес, — коли ты за ней сюда пришел, так зачем таишься и ее терзаешь неизвестностью?
Слова Бахтияра были Федору как укус собаки.
И самое ужасное, что недоумение сие было справедливым. Сейчас, перед лицом смерти, в оба глаза глядящей на него сквозь черные стволы ружейные, князь Федор вдруг осознал, каким же он был бессердечным дураком. И сам мучился, и ее, голубушку, мучил. Да что за беда? Сознался бы в грехе, а когда б она отвернулась, нашел бы себе скорую смерть. Это все ж милосерднее, чем терзания неизвестностью. Спасибо Бахтияру.., вот смех-то: спасибо Бахтияру, лютому врагу, что сподобил осознать, до какого греха довела его темная сила злых страстей. Любопытно, что скажет или содеет Бахтияр, ежели князь Федор вдруг примется благодарить его за вразумление?
Воображаемая картина показалась настолько несусветной, что князь Федор не удержался от нового смешка — и тут же смешок сей сменился болезненным стоном, ибо дула с новой силой врезались ему в грудь.
— Ты!.. — взревел Бахтияр в ярости. — Будь проклят ты! Смех тебе — а ей смерть! Ты жив, похохатываешь — а она, пташка с крылом перебитым, не чает, как жизнь избыть, чтоб с тобой на небесах, в вашем русском раю соединиться! Только ей-то там место, а вот твою черную душу жестокосердную демоны в аду будут терзать! За что, ну за что ты ее так? Она ведь из-за тебя жизни решалась!
Князь Федор похолодел. Что он врет, поганый басурман? Все он врет!
— А, ты не ведаешь? — злорадно вскричал Бахтияр, заметив, каким смятением полыхнули светлые, дерзкие глаза ненавистного гяура. — Неужто? Ну как же! Что тебе до ее жизни и смерти! Что тебе до нее!..
Исступленный крик его оборвался, ибо, внезапным движением вывернувшись из-под стволов, князь Федор вырвал ружье из руки Бахтияра и швырнул в угол с такой силою, что от удара дуплетом ударили выстрелы, которых, впрочем, не заметили ни тот, ни другой: стояли, скрестив сверкающие взоры, и ежели б можно было убивать глазами, оба уже лежали бы бездыханны.
Князь Федор шагнул вперед — Бахтияр невольно попятился, обожженный этим горячим взглядом, и это был миг, когда он утратил преимущество внезапности: гяур оказался стремителен, как молния, и притиснул черкеса к стене, приставив ему кинжал к горлу. Достаточно было одного резкого движения, чтобы клинок вонзился в яремную вену — и прощай, жизнь.
Да что! Бахтияр не замедлил бы проститься с жизнью, ибо все равно не жил, а медленно истлевал от сердечной муки. Он с радостью кинулся бы на острие, но не мог отказать себе в последней радости — помучить негодяя, который, похоже, все еще сомневался, что он — негодяй.
— А, не знаешь! — хрипло засмеялся он, почти с наслаждением ощутил, как царапает горло кинжал и слабая струйка крови щекочет шею. — Не знаешь, что, едва мы старую княгиню схоронили, как прибежал к нам верховой с пакетом, и в письме были слова, мол, Федор Долгоруков сгорел дотла.., после свадьбы? Ты ее дважды убил тогда, дважды: изменой и смертью!
— И что она? — грозно спросил князь Федор, передернувшись от страшных воспоминаний (как вспыхнул порохом старый, пересохший дом, как гуляло пламя над головой, как он рвался к окну с бесчувственной Анной на руках, но всюду, куда ни поворачивался, вставала стена чадного пламени, так что, могло статься, когда б не Савка, весть о его смерти была бы вполне правдива!).
— Она, как услышала о том, сразу кинулась в стремнину и камнем канула ко дну, — ответил хрипло Бахтияр, холодея от воспоминаний (как сковала тело ледяная вода, как оплели его руки, словно водоросли, ее распустившиеся волосы, как мертвенно, призрачно белело сквозь зеленоватую толщу воды пятно ее лица, как тяжелы были пропитавшиеся водою юбки, так что, ежели б не спустили с баржи багры, не подцепили ими платье княжны, могло статься, не стоять им с проклятым русским в тайге на берегу Сосьвы, меряя друг друга ненавидящими взорами!).
Он не сразу понял, что это означает, почему исчезла боль в горле. Как сквозь туман, недоверчиво глядел на русского, убравшего кинжал в ножны и стоявшего понуро, бессильно свесив руки. Теперь было самое время Бахтияру хвататься за кинжал, но и он почему-то оцепенел, только ноги тряслись от слабости да противный, липкий пот стекал по спине.
— Ну вот что, — проговорил наконец князь Федор, с таким трудом исторгая из себя звуки, словно делал невероятно тяжелую работу. — Крепко наши судьбы сплелись, не разорвать, а по этой узкой дорожке вдвоем не пройти. Чаял я тебя убить — теперь не смогу, ибо если б не ты… — Он умолк на мгновение, схватившись за грудь.
— А я — тебя не смогу! — с тихой, убийственной ненавистью сознался Бахтияр. — Мне лучше самому умереть, чем ее ранить. Это я знаю тверже, чем Коран, что бы я.., ни делал…
Он поперхнулся словами.
— Пусть судьба решит, — молвил князь Федор, и жизнь вспыхнула в унылом взоре молодого черкеса:
— Жребий? О, жребий — это наш адат [72]!
— Вот слушай. Веришь, что в эту минуту не солгу, не обману? — спросил князь, положа руку на сердце.
Бахтияр зыркнул жгучими глазами, прищурился — и обронил словно против воли:
— Верю тебе, гяур…
— Тогда иди сюда. Смотри.
Князь Федор стал на колени и вытащил из-под нар дорожный сундучок, ощущая, как напрягся за его спиной Бахтияр. Да, сейчас их мужская вера друг другу проходила серьезную проверку: в сундучке мог оказаться, конечно, заряженный пистолет, но, с другой стороны, незащищенная спина князя была вполне открыта удару черкеса… Эта мысль враз мелькнула у обоих и тут же исчезла, когда Федор достал из сундучка небольшой ларчик. Это было некое подобие garbe bijoux [73], ну а для Бахтияра — просто очень нарядная шкатулка, настолько изукрашенная резьбой, что пристала бы женщине.
Он усмехнулся, однако следующие слова соперника надолго превратили эту усмешку в страдальческий оскал:
— Здесь два флакона с ядом, — сказал князь Федор, поглаживая резную крышку. — Вернее, один с ядом, а Другой — просто с мятным маслом, которым надо разбавлять яд, чтобы придать ему приятный вкус, запах и добиться нужной крепости. Я купил шкатулку вместе с ее содержимым за тысячи верст отсюда, в шумном, прекрасном городе, в таинственном подвальчике, у человека, чье лицо было точь-в-точь как у предводителя всех злых духов на земле. — Голос его звучал так равнодушно, что Бахтияр, даже против воли, верил каждому слову. — Я заплатил немало.., немало, без сожалений, ибо знал: настанет час, когда яд пригодится мне. Однажды я думал… — Он тяжело вздохнул. — А, неважно.
