пока Истерман размышлял, Фёдор уже в хижину сунулся. И спустя несколько секунд вышел оттуда, алый от гнева.
Убегая, ватага Хоря в хижину и не зашла. А чего там делать-то? Девка сбежала, ну и они следом...
А вот обрывок ленты остался. И несколько клочьев от сарафана.
И мешочек Устиньин. С иглами и стеклярусом.
Устя его не заметила, ногой поддала, он и отлетел под одну из лавок. И Хорь не заметил, до того ли ему было.
А вот Фёдор увидел. И вышел, мрачнее тучи.
— Р-руди?!
Истерман понял — надо каяться.
— Федя... казни, мой грех. Моя вина.
— Что ты сделать хотел? — Фёдор словно камни во рту перекатывал.
— Хотел, чтобы поговорил ты с боярышней Устиньей. Она бы тебя послушала, да и сладилось бы у вас все. Смотреть не могу, как ты мучаешься!
Фёдор только зубами скрипнул.
— Она здесь была?
— Была, мин жель.
— И куда делась?
— Не знаю.
— Медведь мог ее... - произнести страшное слово Фёдору не удалось. Горло спазмом стиснуло.
— Нет, мин жель. Остались бы обрывки, что-то...
— А куда она могла деться?
А вот на этот вопрос Руди ответить и не мог.
Фёдор сверкнул на него злобными глазами.
— Сейчас мы едем в Ладогу. Идем на подворье к Заболоцким. И ты все рассказываешь. Подробно. Что, куда, для чего... понял ты меня?
Рычание было таким выразительным, что Руди закивал, словно болванчик.
Понял! Даже два раза понял. Только не казни, царевич!
А ведь может! И Любава тут не поможет, не справится она с озверевшим сыном. И как Руди не подумал, что с Устиньей беда приключиться может? Так ведь все ж было рассчитано! И что, и куда...
Медведя не посчитали. А он взял, да и пришел, с-скотина!
Невеселыми были мысли у возвращающихся в город.
Руди думал, что он будет во всем виноват. Со всех сторон. И Любава его овиноватит, и Фёдор, и боярышня. Если жива будет. А коли нет, так Заболоцкие постараются, и до царя дойдут. Дело-то такое.
И Фёдор не защитит. Еще и сам поможет, казни потребует.
Невеселыми мысли были у лембергцев. Все же, Истерман. Ежели его казнят, остальным тоже солоно придется.
Тоскливыми были мысли и у Фёдора.
Устиньюшка, радость его! Что с ней?
Сбежала? Или...
Как представишь себе ее, такую беззащитную, в осеннем, холодном и страшном лесу, так руки в кулаки и сжимаются. Словно в них горло Истермана зажато. А если уж вовсе страшное представлять... медведь-то рядом. И разбойников никто не отменял.
Может, уже и мертва она....
Фёдор едва в голос не застонал, такое отчаяние накатило...
Устяша! Жива ли ты? Что с тобой?
Только бы обошлось! Господи, помоги! Род, защити! Спаси ее, матушка Жива! Фёдор всем богам готов был молиться, лишь бы кто-то да помог. Какие угодно бы жертвы принес. Душу бы отдал, не пожалел!
Боги, даже если и прознали о выгодной сделке, скоромно молчали.
И только медведь в прозрачном осеннем лесу, бодро хрустел конскими хрящами. Его-то все устраивало. Наелся, да и еще поест. А там и в спячку можно.
Это его хорошо позвали. Вдругорядь позовут — не откажется. Хорошо...
* * *
Михайла смотрел в спину Истермана таким взглядом, что удивительно, как она не задымилась.
Для себя парень уже все решил.
Истермана он убьет.
Рано или поздно, так или иначе... за Устинью — просто убьет.
Да как он смел?!
Как ему вообще в головы мерзкую такая мысль пришла — на НЕЕ покуситься?!
Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал. Смерть и только смерть. Хорошо бы еще и помучить негодяя, чтобы на коленях ее выпрашивал, как о милости умолял!
Это Фёдор не знал, что в ватагах с женщинами делают. А Михайла-то знал, было дело, и сам участвовал. И не жалко ему никого было, и слезы с криками не трогали, злили разве что. Только вот стоило ему представить на месте тех, безымянных и ненужных ему баб — Устинью, и голова разламывалась от боли. И в груди что-то колючее ворочалось.
Не мог он!
Не мог увидеть ее мертвой, изуродованной, с остановившимся взглядом...
Не мог.
Знал — не переживет он ее смерти. Может, тело и останется, а душа навек умрет. Будет по земле бродить говорящая кукла, может, даже есть-пить будет. А может, и нет.
Просто сердце остановится, и все.
Устяша, любимая, что с тобой?! Где ты сейчас?!
Убью Истермана!
Даже если все обойдется — убью...
Глава 11
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Я изменилась — и изменился мир вокруг меня.
Почему, почему я раньше ничего не видела, не понимала. Не хотела?
Или случилось что-то такое... недоброе?
Робкой и несмелой я и раньше была. Этого не отнять. Маменьку слушалась, батюшку боялась. Но почему я не видела, что матушка меня любит? Просто измучена она, вот и показать своей любви не может. Сил на то не имеет!
Почему не понимала, что для отца — мы просто будущая выгода? Нас ведь можно выдать замуж, можно женить Илью — удачно, так, чтобы получить прибыль.
А я все пыталась получить от него хоть один ласковый взгляд. Грустно...
Мое равнодушие ко всему еще оправдать можно бы. А Илюшка?
Хоть и бестолковый, а брат! И кто-то набросил на него черный аркан.
Кто?
Неизвестно.
В черной жизни... да, Илья должен был жениться этой весной. На Марье Апухтиной. Сказал ему отец уже, что сговорил?
Мог и сказать. Не знаю я. Брат у меня красивый, статный, мог и от какой-то девки получить проклятие. Он не умрет. Но его первая жена уйдет при родах.
Потом Илья женится второй раз. И умрет вскоре после того, как родится его первенец. Воспитывать малыша будет мой отец. Кажется, потом он сойдется со второй женой Ильи, но этого я точно не знаю. Могло и такое быть.
Я успела переговорить с Добряной, пока Илюша приходил в себя. И она мне кое-что рассказала.
Черный аркан — он хорош тем, что практически незаметен. Так, силы тянет, и силы эти уходят к тому, кто аркан накинул.
А сил он тянет немного. На жизнь человеку хватает, надолго хватает. И тянуть так можно не с одного человека, а с десяти, двадцати... сколько черный колдун или ведьма пожелают, сколько держать смогут.
Да, накинуть его может кто угодно.
А еще...
Если Марья моего брата полюбила, если действительно себя ему отдала... могла и аркан на себя перетянуть.
