А для беременной женщины такое вдвойне, втройне опасно. И сама погибла, и ребенок с ней ушел...
Могло быть и такое.
А могло ли быть, что и на мне тот аркан был? И на сестре?
Нет, на сестре вряд ли, она себя хорошо чувствовала. А я ребенка скинула, второго зачать не смогла... могло?
Могло.
Добряна сказала, что такие, как мы — самые лакомые. Кровь у нас есть, сила спящая есть, но почуять мы ничего не можем, сами скинуть эту удавку тоже не сумеем. Только тот, кто любит, сможет ее на себя забрать. И то — неосознанно. Может, и у Марьи ничего бы не получилось, но брата моего она, похоже, любила. И сына от него ждала.
Илья?
А вот не помню я, чтобы он от счастья светился. Или не люба ему была Машенька, или кого-то другого он любил, но глаза у него равнодушными были.
Аркан по-разному действовать может.
И равнодушие тоже от него может быть. Искренние чувства его и порвать могут, как ту удавку, с шеи скинуть... не потому ли я и очнулась после смерти любимого?
Могла?
В том и ужас, что могло так быть! Я же.... Почему я была ТАК покорна? Я ведь ДО свадьбы ЕГО увидела, до свадьбы полюбила. Почему не рванулась, почему не закричала, не стала протестовать, ничего не сделала? Просто терпела.
Просто ждала, что случится.
И ведь ничего с этой удавкой не сделаешь! Только если кто-то вроде Добряны попадется, если человек сам на капище придет, доброй волей, с чистым сердцем и благодарностью... много ли таких?
Мало.
Илья сейчас сам так и пришел. Но я-то...
Здесь и сейчас на мне ничего нет. И свою дурость я на чужую ворожбу не спишу. А потом....
Потом могли и накинуть.
До переезда в палаты царские я еще как-то дергалась, трепыхалась, не хотела я замуж за Фёдора идти. Понимала, что царевич, что почетно за него замуж выйти, что власть, что деньги...
Все понимала.
И все равно не хотела за Федьку замуж. Но не сопротивлялась. Как же — против власти родительской пойти? Нельзя.
А потом стало все равно. Просто оглушило любовью — и накатило тупое безразличие. Нельзя быть вместе с любимым?
Так хоть рядом быть. Хоть видеть его иногда...
Может, кто-то воспользовался моим замешательством? Моей уязвимостью?
И накинул аркан?
Но тогда бы его увидела Верея...
А может, и не увидела бы. Сила у нее была, а вот опыта не было. И монастырь все-таки...
Чтобы черный аркан сработал, надо рядом с его хозяином находиться. Хоть иногда. А в монастыре...
И далеко, и земля намоленная... могло и отрезать. А потом уж я начала приходить в себя от магической удавки.
Могло и так быть?
Могло.
Сейчас мне уже правды не узнать. Но я постараюсь не повторить своих ошибок.
Очень постараюсь.
* * *
До подворья Заболоцких, до Ладоги долго ехать было. Это Устинья напрямую по лесу шла, ей ни канавы, ни овраги не преграда, а на лошади так не получится, любой конь ноги переломает по бурелому. Пока доехали, Фёдор чуточку опамятовал, успокоился.
Подозвал к себе Руди.
— Правду покамест не скажем. Пеняй на себя, ежели что, и молись.*
*- тем, кто сейчас закричит — не бываить! Афффтор вреть! Советую открыть А.С. Пушкина, стихотворение 'Жених'. Он точно был осведомлен лучше автора. И писал ближе к тем временам. Прим. авт.
Руди кивнул.
Чувствовал он себя сейчас преотвратно. Понимал, ежели что...
Свои беды — это только его беды. А вот каких он людей подведет... тут лучше и не думать о таком.
Страшно...
Но подворье было спокойным, ни суеты, ни шума...
Холопы проворно открыли ворота, Фёдор, соблюдая вежество, спрыгнул с коня, повел его в поводу. Сзади послышался шум, спешивалась свита.
На крыльцо почти выбежал боярин Алексей, за ним поспешала боярыня Евдокия.
— Царевич! Радость-то какая!
Боярыня спохватилась быстрее, поклонилась земно, да так и застыла.
За ней принялся кланяться и боярин.
Царевич ответил поклоном. Не слишком глубоким, а все-таки...
— Я к тебе с просьбой, боярин.
— Царевич Фёдор! Добро пожаловать!
Язык не особенно слушался боярина. Да Фёдор и не настаивал, махнул рукой.
— Ты, боярин, выпрямись. О дочери твоей поговорить хочу.
Боярин выпрямился — и застыл, как суслик.
— Да ты уж и сам понял, боярин. Дочь твоя, Устинья, мне по нраву. А все ж не хотелось бы девку неволить.
Боярин так удивился, что челюсть отвисла у него.
— Царевич...
То есть — кто ее там спрашивать будет? Отец прикажет, и пойдет, как миленькая. И на отбор, и замуж, и в монастырь.
— Мог бы я сватов заслать. Могу и на отборе ее выбрать. А все ж не хотелось бы против воли ее идти. Поговорить с ней хочу, коли позволишь. Слово дам и крест на том целовать буду, что не причиню ей никакого ущерба.
Боярин кивнул.
Заметался взглядом.
Выручила боярыня.
— Батюшка-царевич, Устяша наша скоро приехать должна. Уж не побрезгуй пройти, отведать, что Бог послал? А там и дети приедут?
— Приедут? — поднял бровь Фёдор. И сам себя за глупость выругал.
Видел он себя в зеркале. Вот у брата эта гримаса хорошо получалась. А у него... печаль горькая, неощипанная.
Михайла за его спиной дух перевел.
Ежели приедут... Устя жива? Обошлось?!
Пронесло?!
Ворота наново заскрипели. Во двор въезжала колымага. Остановилась, и из нее вышел брат Устиньи.... Как его — Илья?
Да, Илья.
А за ним и Устинья спустилась. На брата оперлась, по сторонам осмотрелась — и поклонилась. В землю. Только коса по спине скользнула, земли коснулась.
Гладкая, шелковая, туго заплетенная и синей лентой перевитая. И сарафан чистый, и душегрея парчовая. И не скажешь, что беда с ней была.
Или не было?
А откуда ж они тогда приехали?
Спрашивать Фёдор не стал, только выдохнул и вперед шагнул.
— Дозволишь, боярин?
Алексей Заболоцкий только закивал. Он бы что угодно дозволил.
Честь-то какая!
Не государь, конечно, царевич, а все одно — честь! И все соседи видят...
Может, у Заболоцких особых денег и нет, а род у них древний! Еще с государем Соколом их предки на Ладогу пришли! Так-то!
Боярыня Евдокия и тут смышленее оказалась. Поклонилась и на дверь указала.
— Устя, проводи царевича Фёдора в горницу.
Устинья распрямилась, подошла к царевичу — в глаза посмотрела.
— Яви милость, царевич, угостись, чем Бог послал. Не побрезгуй нашим гостеприимством.
Фёдор и выдохнуть не мог.
Стоял, смотрел в серые глаза —
