— Гм, — ввернул Мишка Якубович, смеясь черными глазами, — боженькин ленок — это, конечно же, я.
Захохотал:
— И железо на золото я сменял, взяв на год отпуск. И овец от меня защищать надо.
Алесь смотрел прямо в Майкины глаза.
— Я, — бросил он. — Объяснять не буду, но я. Надеюсь, панна Раубич не откажется, если в сердцах девушек земных осталась хоть капля искренности?
На их головы набросили вуаль. Алесевы глаза смотрели в глаза Михалины. Между ними легко мог бы встать третий — так отчужденно держался Алесь.
— Благодарю вас, Михалина Ярославна, — тихо сказал Алесь. — Я просто использовал последнюю возможность остаться вдвоем. И потом я ведь должен был отгадать. Просто чтоб вы знали, что я ничего не боюсь и ни о чем не жалею.
— За что благодарите? — тихо спросила она.
— За честность. За то, что никого не впустили в нашу детскую тайну. Так, намекнули только всем.
Увидел растерянные глаза и сбросил с головы вуаль. Все, наверно, смотрели с недоумением на две фигуры, которые так и не шевельнулись под вуалью. Ну и пусть.
Вуаль сползла на пол. Алесь подошел к Мнишковой Анеле и пригласил на танец. И, словно в знак одобрения, склонил голову старый Вежа.
Остаток вечера Майка и Алесь танцевали порознь.
Вначале Майку душили гнев и глубокая обида. Но потом она вспомнила, что сама добивалась этого, вспомнила тот страх, который чувствовала, когда Загорский был рядом, вспомнила, с какой радостью, как избавление от смерти, приняла она приглашение Якубовича. И она повеселела.
Вечер показался очень коротким. Она сто раз до этого видела его во сне. Видела этот бал, и музыку, и зарницы за окнами, и немыслимое счастье от танцев и собственной молодости.
Всему этому нельзя, невозможно было возводить границы. А Загорский был такой границей. Пусть привлекательной, но и страшной в своей беспрекословности.
Она танцевала, и ей хотелось танцевать, как иногда хочется спать во сне. И потому, когда вдруг танцы окончились, когда пригласили на ужин, на глазах у Майки появились слезы. Так не хотелось этого ненужного ужина, так не хотелось тратить время.
За ужином опьянение от танцев прошло. Она заметила, что Алесь так и не пришел, не сел за стол.
К концу ужина исчезла из-за стола Ядзенька. А потом незаметно сумели удрать Мстислав и Франс.
Мишка Якубович сидел напротив, шутил, скалил белые зубы. Черные глаза нахально и дерзко смеялись. И вдруг Майка почувствовала, как рождается в душе тревога. Она не знала, откуда она, эта тревога. Казалось только, что теряешь что-то очень важное. Наконец она не выдержала и под умоляющим взглядом молодого Ходанского поднялась с места и оставила застолье.
Вышла на террасу — никого. Обложенный тучами, словно в мешке глухо высился загорщинский парк. Зарницы стали ярче. Они полыхали и полыхали. Это, видимо, от них делалась нестерпимой тревога.
Майка обогнула дворец. Слегка хрустела под ногами галька.
От площадки с качелями долетел голос Ядзеньки:
— Алеська! Куда это ты исчез? Иди к нам.
— Что это вы, как маленькие, с бала да на качели? Платье изомнешь, — сказал Алесь.
— Алесик, дорогой, смотри, какая ночь! Какие зарницы! Только и качаться.
Заскрипели в тишине канаты, — видимо, Алесь сильно нажал ногами на доску качелей.
Майка подошла совсем близко. В этот момент вспыхнула зарница, и девушка увидела Алеся, который возносился головой прямо во вспышку.
Он, казалось, был выше деревьев, выше столбов качелей, выше всего на земле.
— Алесь! Алесь! Ну ты прямо словно архангел! И голова в тучах! — кричала Ядзенька.
— Архангел с рожками и хвостиком! — смеясь, сказал Мстислав.
Зарница рассеяла тьму, и в пугливо-ярком свете Майка увидела, как откуда-то из зарева падал прямо на нее человек с распростертыми руками, угрожающе темными глазницами и волосами, которые стояли дыбом над головой.
— Смотрите, — скрипение качелей вплелось в слова Франса: юноша, видимо, нажал на тормоз, — Майка тут, Майка пришла.
— Сидишь ты здесь, Ядзенька, как цветок в крапиве, — сказала Майка.
— Это кто крапива? Мы? — с угрозой в голосе спросил Франс.
Майка понимала, что Франсу с Мстиславом плохо. Она чувствовала, что Ядзенька дорого дала бы, чтоб быть на качелях вдвоем с Алесем. И это рождало в ее душе неосознанное чувство враждебности и оскорбленности за себя, за брата и за Маевского. Потому что брату было плохо. И Мстиславу было плохо. Ей казалось, что она страдает главным образом за них.
И еще она знала, что Мстислав прощает Алесю непреднамеренную обиду. Просто потому, что любит его нерушимой братской любовью, потому, что им, пострижным братьям, никогда нельзя ссориться, и Алесь ведь не виноват, что кто-то любит его. А Франс не простит этого Алесю никогда. И эта ожесточенная настороженность брата может повредить ей, Майке, как ничто другое.
— Слезай, Франс, — скомандовала она. — Уступи мне, пожалуйста.
— А я куда?
— Перейди к… Мстиславу.
Красный сполох прокатился над площадкой, и она увидела, что Алесь смотрит на нее.
— Я сойду, — бросил он. — Качать будет Франс.
От прыжка под его ногами скрипнула галька.
— Решили удрать? — почти шепотом спросила Майка. — Достойный поступок. Испугались моих острот?
— Нет, Михалина, — тоже шепотом ответил Алесь. — Просто…
И, подсадив ее, ушел прочь.
…Спустя час она стояла в том самом темном углу террасы и смотрела в парк.
Дождь слегка сбрызнул траву и цветы, только краем зацепив Загорщину. Сполохи полосовали небо где-то далеко-далеко.
Пани Антонида заметила Майку возле перил и подошла к ней:
— Ну что? Что с тобой, девочка?
У Майки перехватило горло от неожиданной нежности этой женщины.
— Не знаю… Но мне что-то очень тяжело! Я такая несчастная!
— Я понимаю… Понимаю… — И ласковая тонкая рука ее легла на Майкину руку. — Этого не надо делать, девочка. Того, что ты сегодня… весь вечер… В этом нет правды… И ты ничего, ничего не поделаешь…
— Почему не поделаю? — с ноткой протеста спросила Майка.
— Так… Такой уж закон. — И, виновато улыбнувшись, ушла.
…Майка шла через зал, сама не зная, куда она идет. У самого выхода в зимнюю лоджию встретились ей отец и пан Юрий.
— Молитва девы, — весело сказал пан Юрий. — Выше голову, пани Михалина!
Отец отстал от него и, дождавшись, пока Загорский пройдет вперед, тихо сказал дочери:
— Мы с ним немного выпили в буфетной. Ему неприятно… хотя он и не говорит.
— Ах, отец, что мне до этого? — неожиданно страстно вырвалось у нее.
— Не мучай хлопца, — жестко сказал пан Ярош, — не играй людьми в этом доме. Веди себя, как надлежит девчине. Не нравится, так молчи. Будто обрадовалась, что можешь все делать… А душа человека не в человечьей, она — в божьей руце.
Впервые в жизни она видела разгневанного отца.
— Больше ты сюда ни ногой. Хватит мне стыда. И если еще увижу эти твои игры-гули, поедешь на Пинщину, в Боево, управлять приданым матери. Под присмотром Тэкли.
Круто повернулся. Пошел догонять пана Юрия.
Михалина вышла в лоджию. Небо очистилось, и за непомерно высокими окнами мигали неисчислимые звезды.
— Ах, да что они все привязались? — вырвалось из груди.
Вырвалось вместе с плачем. И она, опершись на подоконник, заплакала.
Что они знали? Что они знали о ней, о медальоне и о хлопце, который возносился головой в зарницы? Что они знали о том чувстве, которое весь вечер владело ею?
Словно и бороться нельзя. Как будто все давно решено за нее на небе, а она просто беспомощный котенок, с которым судьба делает все, что ей заблагорассудится.
Никто не думает, что она человек. Ни бог, ни взрослые, ни Алесь, ни… она сама. Но никогда не скажет этого. Никогда.
Она знала, что и дальше будет язвительной и недоброй. Просто потому, что нельзя, чтобы предопределенность ломала и крутила тебе руки. Однако пусть ее простят все, она не хотела терять юношу, который летел среди зарниц.
