Дрожь в моем теле становится сильнее. Что-то гремит и звенит внутри. Отзывается тем же надрывом, который выдает сейчас своим рваным шепотом Ян. Он будто мою душу до дна выпивает. А потом… Разбивает сосуд, в котором она долгие годы пряталась.
– Ты меня поняла, Ю?!
– Поняла.
– Я хочу тебя, – высекает уверенно, напористо и требовательно. – Так, как ты сказала, когда говорила о характере своих чувств… Как мужчина женщину, Ю. Так я тебя хочу. И никак иначе. Ясно тебе? Безраздельно! Это никакая не дружба, на хрен! В этих рамках невозможны отношения на троих, понимаешь? Только ты и я. Потому что ты… – его дыхание срывается, а между словами возникает пауза. Убираю руку, он слегка отстраняется, но все же заканчивает, вызывая у меня сумасшедшее головокружение: – Ты моя, Ю!
Нечаев отходит, и лишь тогда я улавливаю приближающиеся шаги.
На стрессе резко прихожу в себя. Судорожно восстанавливаю дыхание и оборачиваюсь точно в тот момент, когда рядом оказывается Свят.
Резанув по нам с Яном встревоженным взглядом, он заставляет мое сердце сжаться с такой силой, что глаза слезятся.
«Прости!» – кричу я мысленно.
Но вслух никто ничего не говорит. Молчание задерживается. Взгляды в треугольнике мечутся, привнося сокрушительный градус в созданную нами же напряженную тишину.
В какой-то момент кажется, что Свят догадывается... Это пугает до ужаса. И вместе с тем, измотанная переживаниями, я улавливаю крохотную тень облегчения.
Но…
Все проходит, когда Святослав прочищает горло, улыбается и сообщает:
– Папа пришел в себя.
– Слава Богу! – восклицаю я, ощущая, как из глаз все-таки проливаются слезы расплескавшихся переживаний.
– Да, – улыбается шире. Потом вдруг хмурится, коротко закашливается и, наконец, сипит: – Сильно обнадеживающих прогнозов врачи пока не дают. Папа остается в реанимации.
– Понимаю… – шепчу я невпопад.
– Мама успокоилась, – продолжает, слегка краснея. – Переночует здесь… Взяли для папы комфортные двухместные апартаменты… Когда ему станет лучше, сразу переведут… А мы можем ехать.
Едва он это говорит, замечаю своих родителей. И то, как они успевают окатить Яна презрением.
– Пойдем, Ангел, – улыбается мама натянуто.
– Валерия Ивановна, Алексей Николаевич, – выговаривает Свят с почтением, а мне вдруг становится зябко. – Я бы хотел попросить, чтобы вы позволили Юнии переночевать сегодня у меня.
Первое, что я улавливаю – реакцию Яна. Сжав руки в кулаки, он скрипит зубами.
Прыжок, который совершает мое сердце, явно тянет на рекорд Гиннесса. Я задыхаюсь и глупо улыбаюсь, когда Свят берет меня за руку.
Утешает тот факт, что лица обоих моих родителей выражают растерянность.
– Это исключено, – бормочет папа, с трудом скрывая недовольство.
«Фух… Слава Богу!»
Украдкой смотрю на Яна. И в этот момент сталкиваюсь с такой свирепой силой, что мир вокруг начинает вращаться. Опуская взгляд, приказываю себе больше так опрометчиво не действовать, как бы неумолимо не тянуло. Нельзя. Потеряю равновесие.
– Пожалуйста, Алексей Николаевич, – настаивает для нас всех неожиданно Свят. – Мы давно не виделись. Я получил увольнительную всего на неделю, но это считается длительным освобождением. В следующий раз неизвестно, когда отпустят. Да и… Я, честно признаться, не выдержу эту ночь в одиночку. Мне, так и быть, признаю, как есть, очень нужна поддержка.
Сказать, что я в шоке… Это не сказать ничего!
Смотрю на папу и незаметно мотаю головой. Впервые при взгляде на Свята он выглядит так, словно вот-вот взорвется. У мамы же и вовсе вид, словно она готова лишиться сознания.
– Я все понимаю, сынок, – цедит папа. – Можете погулять дольше. Но в полночь Юния должна быть дома. И это мое последнее слово.
Тут уже понятно, что спорить бесполезно.
– Спасибо, – благодарит Усманов, скрывая истинное недовольство.
Папа ничего не отвечает. Даже не прощается.
Вместо того смотрит на меня. С укором, будто в просьбе Святослава есть моя вина.
«Это не я…» – беспомощно мотаю головой.
Естественно, в груди сходу целая буря переживаний проносится. В этом урагане и страх, и стыд, и негодование, и неприятие, и обида, и желание загладить то, что вызвало у папы разочарование. Любым путем загладить! Только бы не смотрел так… Словно и любить меня больше не за что.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Телефон заряжен? – бурчит папа.
– Да, – спешно отзываюсь я.
– Будь на связи, – приказывая, зачем-то постукивает по циферблату наручных часов. А потом и перед моим носом указательным пальцем трясет. – Чтобы не дай Бог… – чеканит жестко. Я киваю быстрее, чем он уточняет: – Поняла меня?
– Конечно, папа.
Мама гладит меня по плечу. Задерживая руку, ласково улыбается.
Вижу, как оба родителя не желают меня оставлять.
Но…
Они все-таки уходят.
– Ну что ж… – проговаривает Свят, бросая на Яна, в сторону которого я так и не смею смотреть, прощальный взгляд. – Мы поехали.
Все, что я слышу… это смешок.
Разворачиваясь, Усманов увлекает меня к выходу.
– Брат, – сотрясает мой мир Ян. Настигая нас, он закидывает Святу на плечо руку. – Ты же не думаешь, что я оставлю тебя в эту тяжелую ночь? Хорошего же ты обо мне мнения, друг! Я с вами, куда бы вы не пошли!
52
Теперь она моя девочка.
© Ян Нечаев Она нужна ему. Вижу это. Понимаю.
Изо всех сил пытаюсь относиться к этому зрело, мужественно, с должным состраданием, несмотря на свои собственные чувства. Знаю ведь, каким разбитым и опустошенным себя чувствуешь, когда разваливается твоя семья. Будь то смертельная опасность для одного из главных людей в твоей жизни или ограничение этой самой жизни чертовой бездушной сукой государственной системой путем лишения свободы.
Усманову грозит и первое, и второе. Собственно, первое, как я догадываюсь, следствие второго. И по этому поводу, хоть и бьюсь я исключительно за правду, не могу не испытывать какую-то долю вины. Перед Святом, конечно. Не перед его ублюдочным отцом.
Семья – это не просто фундамент, на котором строится весь твой мир. Это любовь. Это гордость. Это вера. Что можно чувствовать, когда все это отнимают? Хах. Это даже выразить трудно. Просто в один момент полет твоей жизни прерывается. И в следующую секунду ты уже лежишь на самом дне. Не на лопатках, нет. Рожей в землю. Но в кашу не только лицо. Весь ты. Каждая гребаная часть твоего тела.
Хорошо, когда хватает смелости признать перед другими, что нуждаешься в поддержке, как это сегодня сделал Усманов. Мне в свое время не хватило. Сам выгребал. В душе волком выл, скулил от боли, в ярости кричал, но наружу ни один звук не выпустил. Не имел права. Тащить ведь пришлось не только себя.
– Нет ничего хуже дна для слабого человека. Но нет ничего лучше дна для сильного, – сказал во время одного из моих визитов в тюрьму отец после того, как я доложил об обстановке дома.
И улыбнулся.
Тогда я осознал, что выгреб. Справился сам и вытянул семью. Оставалось помочь отцу. И сразу дышать легче стало. Появились ресурсы, которые, думал, уже вычерпал в ноль.
Но я же помню, как тяжело было. Сомневаюсь, что смог бы пройти этот путь еще раз. И уж, конечно, я не желал подобных испытаний Святу.
Откидываясь на спинку кресла, расставляю шире колени. Не то чтобы пытаюсь демонстрировать легкость, которой нет. Банально на поводу инстинктов иду. Вдавливая ноги в пол, держу равновесие.
В просторной квартире-студии Усманова включен весь дополнительный свет, но не задействован верхний. Работает телевизор. На журнальном столике пицца, различные нарезки и безалкогольные напитки. Однако ничего из этого не тронуто.
Прижимая к губам кулак, неотрывно и якобы спокойно наблюдаю за тем, что происходит на диване напротив… Он ее обнимает. Закинув руку на плечи сконфуженной Ю, по-собственнически притягивает к груди.
