На Масленицу 1862 года Лев велел напечь блинов для учеников и угостил их конфетами, на Пасху все получили в подарок разноцветный ситец, карандаши, губные гармоники, шапки… Ободренный результатами своей деятельности, он решает открыть школы в соседних деревнях. Вскоре их уже четырнадцать, необходимы учителя. Ими становятся бедные московские студенты, в головах которых витают идеи революции. Но Толстой, всегда неприязненно относившийся к политике и стремящийся дать народу возможность самому проявить себя, категорически против того, чтобы нести в массы идеи Герцена и Прудона. После многих часов разговоров с вновь прибывшими ему удается обратить их в свою веру – теорию спонтанного образования, «каждый, без исключения, через неделю сжигал свои рукописи, выбрасывал из головы революционные мысли и учил крестьянских детей Священной истории, молитвам и раздавал Евангелия читать на дом».[340] Цивилизация казалась Толстому извращением здоровой жизни людей, «и хотя мы все и были продуктом цивилизации, но не заражать народ своим „ядом“ приглашал нас Лев Николаевич, а самим оздоровиться от соприкосновения с здоровою жизнью народа».[341]
Для этого каждый учитель должен был жить в деревне. Школой служила изба со скамьями, столом и небольшой комнаткой для преподавателя, зарплата которого составляла пятьдесят копеек в месяц за ученика. Руководствоваться следовало любовью к детям и отказом от всякого принуждения. Обязательным требованием было ведение «журнала», которому поверялись ошибки, – Толстой считал это особой душевной гимнастикой, которой сам занимался почти всю жизнь, впрочем, без особого успеха.
По субботам он собирал учителей в Ясной Поляне и обсуждал с ними опыт и результаты каждого очень по-дружески, так, что все чувствовали себя одной семьей. Некоторые просто боготворили его, покорившего их взглядом, теплотой голоса. «Школа – это моя жизнь, мой монастырь, моя церковь!» – говорил Толстой, и невозможно было остаться к нему равнодушным. Приехав, чтобы, не напрягаясь, заработать, молодые люди оказывались вовлеченными в деятельность какого-то священного ордена. Крестьянские дети требовали преданности, кажется, самой жизни, одним только вопросительным взглядом. Когда Толстой уехал на несколько дней в Москву, студент Сердобольский писал ему, что он может быть уверен: его дело стало и их делом тоже, все ждут его с нетерпением, потому что без него все не так, и что к общей цели они могут двигаться только под его руководством, подогреваемые его любовью; и если не все еще полюбили свою профессию, то несомненно полюбят, сумев найти в ней поэзию и энтузиазм, которыми светится Лев Николаевич; и молодой человек просит не лишать их надолго своего общества.
Другой учитель, Евгений Марков, спустя сорок лет, вспоминая свое пребывание в Ясной Поляне, скажет, что никогда не встречал человека, способного так увлечь других своей точкой зрения, и что во время их духовного сближения ему казалось, будто электрические разряды проникали в глубь его души, вызывая в ней мысли, планы, решения.
Для распространения своих идей Толстой решает основать журнал «Ясная Поляна», публикацию которого цензура одобрила в январе 1862 года. Эпиграфом к нему стали слова Мефистофеля из «Фауста» Гёте: «Думаешь подвинуть, а тебя самого толкают вперед». Лев Николаевич сам финансировал издание, вышло двенадцать номеров со статьями о его концепции образования, отчетами о работе школ, рассказами для детского чтения. В первом выпуске было следующее замечательное утверждение: «…чтобы образовывающему знать, что хорошо и что дурно, образовывающийся должен иметь полную власть выразить свое неудовольствие или, по крайней мере, уклониться от того образования, которое по инстинкту не удовлетворяет его, что критериум педагогики есть только один – свобода».
Бросив бомбу, Толстой прислушался, но взрыва не услышал: лишь в нескольких журналах славянофильского направления педагога похвалили за доверие к русскому народу, а либералы упрекнули, что он отдал на откуп неучам право выбора методики образования, в целом же публика осталась равнодушной к его туманной и противоречивой теории. Официальные круги и влиятельные государственные деятели, напротив, резко выступили против распространения подобных взглядов. Третьего октября 1862 года министр внутренних дел Валуев писал министру народного просвещения Головину: «Внимательное чтение педагогического журнала „Ясная Поляна“, издаваемого графом Толстым, приводит к убеждению, что этот журнал, проповедующий совершенно новые приемы преподавания и основные начала народных школ, нередко распространяет такие идеи, которые, независимо от их неправильности, по самому направлению своему оказываются вредными… Продолжение журнала в том же духе, по моему мнению, должно быть признано тем более вредным, что издатель, обладая замечательным и, можно сказать, увлекательным литературным дарованием, не может быть заподозрен ни в злоумышленности, ни в недобросовестности своих убеждений. Зло заключается именно в ложности и, так сказать, в эксцентричности этих убеждений, которые, будучи изложены с особенным красноречием, могут увлечь на этот путь неопытных педагогов и сообщить неправильное направление делу народного образования».
Получив это письмо, Головин поручил одному из своих подчиненных познакомиться с деятельностью Толстого. Через несколько дней нашел у себя подробный отчет, в котором говорилось, что простые, легкие и независимые отношения между учениками и учителем, взаимная любовь и доверие, уроки без принуждения, попытка привить в школе семейную атмосферу, когда учителя заменяют родителей, – это то лучшее, чего можно пожелать для всех. Впрочем, автор упрекал Толстого, что тот отрывает детей от работы, тогда как именно работа и составляет «всю нашу жизнь», расценивает любой их каприз как закон для учителя и полагается на их неразвитый вкус, решая, хорошо или плохо то или иное литературное произведение, заявляя, например, что Пушкин и Бетховен стоят ниже народной поэзии и песен.
Ознакомившись с отчетом, министр народного просвещения передал его министру внутренних дел, приписав: «Я должен признать, что деятельность графа Толстого по педагогической части заслуживает полного уважения, и министерство народного просвещения обязано помогать ему и оказывать содействие, хотя не может разделить всех его мыслей, от которых, после многостороннего обсуждения, он и сам, вероятно, откажется».
Думать так, значило плохо знать Толстого. Даже когда в скором будущем ему пришлось прервать выпуск журнала и он потерял интерес к своей школе, его педагогические концепции не изменились – он оставался противником любого административного принуждения. Что тем более любопытно, ибо, выступая сторонником либеральных реформ, этот человек не отдавал себе отчета в том, что продолжать свои педагогические опыты мог лишь благодаря существовавшему в России крепостному праву и что, если бы образование было исключительно прерогативой государства, не смог бы учить яснополянских детей на свой лад.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
