Двадцать седьмого мая прибыли в Самару и отправились в Каралык, в ста тридцати верстах от города. Вокруг волновалась степь, ощетинившаяся камнями и кустами, Толстой вновь обрел здесь «дикую» жизнь, которая так привлекала его. Жили в кибитке, ели баранину и сушеную конину, пили кумыс и прессованный чай, Лев беседовал с местными жителями о старинных временах, обычаях и верованиях, Боге, Христе, Магомете, бегал, прыгал и боролся с детьми. Время летело быстро, скоро надо было возвращаться в цивилизованный мир. Но знай он, что происходит в его отсутствие дома, отправился бы в обратный путь немедленно.
Шестого июля на заре, когда его сон ничто не тревожило в кибитке на берегу реки Каралык, в Ясную Поляну, заливаясь колокольчиками, въехали три тройки. Изумленные крестьяне увидели, как вышли несколько жандармов: полковник Дурново, который руководил операцией, начальник полиции Крапивенского уезда, начальник местной полиции, сопровождавшие их низшие чины. Услышав шум, тетушка Toinette и бывшая проездом в Ясной Мария Николаевна, полуодетые, поспешили к дверям и обмерли, увидев столько вооруженных людей. Дурново сухо сообщил, что по высочайшему распоряжению намерен произвести обыск. Несмотря на протесты, женщинам велено было удалиться в их комнаты. Жандармы заполонили дом, обыск начался. Шкафы, комоды, столы, сундуки – все было перевернуто вверх дном. В рабочем кабинете хозяина полицейские с наслаждением рылись в рукописях, читали вслух дневник, письма, записывали имена корреспондентов, простукивали стены и пол в поисках тайника, срывали замки, распарывали шторы, снимали настил на конюшне, искали в прудах, где в их сети вместо «адской» машины, которую они без сомнения рассчитывали найти, попались лишь несколько щук и раков. Раздосадованные неудачей, жандармы устремились в школы, где изъяли книги и тетради и арестовали девять студентов, которые в отсутствие Толстого продолжали обучение крестьянских детишек. Вдруг они наткнулись на фотографический аппарат – вещь по тем временам редкую в России.
«– Что это такое? – строго спросил офицер. – Кого тут снимают?
Студенты, конечно, не были довольны незваному гостю, и один шутник быстро отвечал:
– Герцена в натуре.
– Как Герцена?.. – переспросил офицер.
Но смех объяснил ему шутку, и, кусая губы, офицер уехал».[342]
Никого не арестовали – бумаги у всех живущих здесь были в порядке, но один из офицеров занес фамилии всех присутствовавших в список подозреваемых. Тетушка и Мария Николаевна могли не опасаться, что будут найдены некоторые запрещенные книги и письма Герцена, – Петерсон позаботился о том, чтобы надежно их спрятать.
Жандармы вернулись в Ясную, потребовав, чтобы их накормили и напоили, позаботились об их лошадях. Два дня стояли в имении лагерем, подозревая каждого, входя без стука в комнаты, перелистывая книги в библиотеке, счета, бумаги, роясь в шкафах, белье, не забыли заглянуть в рояль, совали нос в дела семьи, громко смеялись и хлопали дверьми. Из Ясной отправились в Никольское, где не нашли ничего, кроме дневника Николая. Слабое утешение после сорока восьми часов поисков.
Полковник Дурново был недоволен – слишком неорганизованно и необдуманно было это дело. Полиция наблюдала за деятельностью Толстого давно, и хотя он явно не нарушал закон, демонстрировал, тем не менее, чрезмерную доброжелательность по отношению к мужикам и слишком громко заявлял о своей любви к свободе. Многие помещики оскорблены были несправедливым, как им казалось, к себе отношением Толстого, когда тот был мировым посредником. Кто-то из них, по всей видимости, написал жандармскому полковнику Воейкову в Москву, что один из студентов, живущих в Ясной Поляне, занимается распространением антиправительственных прокламаций. Полицейский осведомитель Шипов, отправленный на «место преступления», подтвердил, что Толстой платит из собственных средств примерно двадцати студентам либерального толка, обзавелся всем необходимым для обустройства типографии и готовится к августу месяцу выпустить манифест по случаю тысячелетия Руси, ниспровергающий основы государства. Шипов сообщал, что в доме есть потайные двери и лестницы, а по ночам его стерегут многочисленные часовые. Осведомитель сам был арестован за излишнюю болтовню и пьянство, когда докладывал начальству о всех этих странных фактах, но никто и предположить не мог, что в его рассказе нет ни слова истины. Шеф жандармов князь Долгоруков, заручившись поддержкой Александра II, приказал полковнику Дурново провести расследование. Во что бы то ни стало надо было найти секретную типографию, шрифты, прокламации.
Когда Дурново убедился в своей ошибке, извинился перед тетушкой Toinette, заверил ее, что она может быть спокойна, но посоветовал проследить, чтобы племянник не слишком увлекался политикой, так как за его деятельностью пристально наблюдают. Крестьяне, слуги, потрясенные вторжением жандармов, думали, какое преступление мог совершить их барин, который с каждым днем казался им все менее непогрешимым, и не могли решить, следует ли посылать своих детей в школу к человеку, которым недоволен государь.
Полковник Дурново и представить не мог, какая разыграется драма, когда четырнадцатого июля писал Долгорукому, что после проведенного обыска может констатировать, что дом графа Толстого меблирован довольно скудно, в нем нет ни потайных дверей, ни скрытых лестниц, ни типографского станка, ни телеграфа, и ни в Ясной Поляне, ни в Никольском не было обнаружено никаких компрометирующих хозяина бумаг; что хозяин довольно высокомерен по отношению к соседям и настроил против себя помещиков тем, что, будучи мировым посредником, чаще вставал на защиту крестьян; что с мужиками он держится просто, а с детьми в школе – по-дружески.
Только приехав двадцатого июля в Москву, Толстой узнал об обыске: его рукописи, письма, дневник читали жандармы, его дом осквернен, а в доброй воле сомневаются крестьяне. Нет, оставить это просто так было нельзя! В гневе поистине барском обращается он к «бабушке» Александрин, которая для него олицетворяет двор:
«Хороши ваши друзья! Ведь все Потаповы, Долгорукие и Аракчеевы и Равелины – это все ваши друзья… Какой-то из ваших друзей, грязный полковник, перечитал все мои письма и дневники, которые я только перед смертью думал поручить тому другу, который будет мне тогда ближе всех… Счастье мое и этого вашего друга, что меня тут не было – я бы его убил!.. ежели бы можно было уйти куда-нибудь от этих разбойников с вымытыми душистым мылом щеками и руками, которые приветливо улыбаются. Я, право, уйду, коли еще проживу долго, в монастырь, не Богу молиться – это не нужно, по-моему, а не видать всю мерзость житейского разврата – напыщенного, самодовольного и в эполетах и кринолинах. Тьфу! Как вы, отличный человек, живете в Петербурге? Этого я никогда не пойму, или у вас катаракты на глазах, что вы не видите ничего».[343]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
