— Вот ведь, в такую бурю да еще и пожар!
— Что верно, то верно. Ведь сгорят дотла...
— Похоже, что горит в Ямамура — вон справа виднеется сосна на горушке Инарияма...
Такэру невольно прислушивался к этим словам и, все сильнее торопя коня, проехал еще полри. Дорога пролегала среди бамбуковых зарослей, шумевших, как бушующее море. Далее шла полевая тропинка. Казалось, горит уже где-то недалеко, языки пламени мелькали между стволами бамбука, сквозь завывание ветра слышались крики людей. Такэру на всем скаку миновал бамбуковые заросли и как вкопанный остановился перед пламенем, полыхнувшим ему в лицо.
— А-а, все кончено! — вырвалось у него.
— Пожа-ар!.. Пожар!.. Горит Усадьба Уэда! Горит Усадьба! — кричали тут и там.
— Все пропало!
Со стиснутыми зубами, сжав шенкеля, Такэру снова пустил лошадь во весь опор. До усадьбы оставалось уже не более восьми тё. Было так светло, словно дорогу освещали факелы; впереди, пронзая ночную тьму, взвивались ввысь багровые столбы огня. Казалось, стоит протянуть руку — и ее обожжет пламя.
— Конец всему!
Правой рукой сжимая хлыст, а левой вцепившись в гриву измученной лошади и заставляя ее вскидывать голову, он беспощадно гнал ее вперед. Огонь обжигал щеки, искры били в лицо, падали на лошадиную гриву, и та мало-помалу начала тлеть. Но Такэру не замечал этого.
— Конец!
Он был на расстоянии всего сотни шагов от дома, когда пламя перекинулось на амбары и строения, где размещались кладовые. Крыша главного дома еще не рухнула, ставшие коралловыми опорные столбы, отсвечивавшая золотом черепица засверкали сквозь фиолетовую завесу огня. Похоже было, что алые цветы разлетаются по ветру, что падают капли золотого дождя, перед глазами представало фантастическое зрелище золотого замка, медленно возникавшего в пылающем горниле. Три кладовые теперь полыхали вовсю, их еще черная черепица то показывалась, то снова скрывалась среди пятицветных языков пламени. При порывах ветра пламя отрывалось от крыши и огненными столбами взлетало в небо, а когда ветер особенно крепчал, языки пламени, беснуясь, с ужасающим ревом свивались в огненный водоворот. Теперь огонь охватил рощу, и там взрывались тысячи стволов бамбука. Листья старого камфарного дерева тлели; верхушка, шипя, источала масло, обильно насыщая воздух запахом камфары. Старое дерево было похоже на огненного дракона.
— Смотрите-ка, это Такэру-данна! Такэру-данна! — слышались голоса деревенских жителей, темной массой сгрудившихся поодаль. Толпа освободила дорогу Такэру.
— Что вы глазеете? Почему не тушите пожар? — закричал он.
Сидя верхом на лошади, Такэру не сводил глаз с родительского дома, охваченного огнем. Скрежеща зубами, заслонив глаза ладонью, с лицом, обращенным к беснующемуся пламени, он походил на дьявола.
— Данна! В такую-то бурю? Ведь подойти близко нельзя.
— Вон как полыхает! Погибла Усадьба! — возражали люди.
— Погибла? — вне себя от ярости закричал Такэру. — Ах вы негодяи! Тушите! Чего вы стоите и смотрите? Где пожарные рукава?
— Данна! Кончено дело! Когда так полыхает, ничто не поможет, будь здесь хоть тысяча рукавов, хоть десять тысяч!
— Да, туши не туши — все одно! Близко не подойдешь— сразу одежда на тебе вспыхнет.
— Данна, туши-ка ты сам!
— Что-о?.. Негодяи!..
— О-о, Такэру!.. Такэру!.. Все сгорело! — Кто-то огромный с криком бросился к нему.
— Сатору, идиот! Как это ты допустил пожар?
— Я не знаю! Ничего не знаю!..
— Ах, вот как, ты не знаешь? Ну ладно... Имущество вынесли?
— Матушку я вынес на себе. Она сейчас у соседей...
— Что с имуществом? Все ценное удалось спасти?
— Куда там! Разве я мог что-нибудь сделать?...
— Как! Все сгорело?!
— Да сами едва успели выбежать.
— Ах ты идиот!
Соскочив с коня, Такэру взмахнул хлыстом и сделал несколько шагов к пылающему дому. Внезапно под напором вновь налетевшего ветра все строение покосилось, стропила, шатаясь, накренились, то, что сверкало золотом, обрушилось, окрашенное багрянцем изогнулось, и в одно мгновение все рухнуло наземь. Столбы огня и дыма вперемежку с пеплом взметнулись в небо, а через мгновение на землю снова обрушился огненный дождь.
Такэру, которому опалило брови, стремительно отскочил назад.
— Смотрите, дом рухнул!
— Сейчас и стенки кладовых упадут!
— Да, кончено дело!..
— Вот и Усадьба Уэда превратилась в пепел!
— Не иначе как это возмездие! — слышалось в толпе.
Такэру стоял неподвижно, крепко сжав зубы. Рухнула одна кладовая, вслед за ней другая, третья... Теперь только камфарное дерево все еще горело, словно огромный факел на ветру, освещая темноту кругом. Так кончалось его трехсотлетнее существование.
Кто-то, расталкивая толпившихся людей, подбежал к Такэру.
— Данна! Такэру-данна!
— Кто это? Ты, Дзимбээ?.. Все погибло..,
— Да, погибло... погибло... У Сонобэ...
— Что?
— У Сонобэ — барышня О-Кику...
— Что с ней?
— Да повесилась она на могиле Сигэру.
— Как, О-Кику?
Стоявшие кругом люди зашумели:
— Падает! Падает! Берегись!
Камфарное дерево не выдержало налетевшего шквала и раскололось. Некоторое время оно качалось из стороны в сторону, но вскоре рухнуло в груду пепла, Шум от его падения разнесся далеко вокруг,
Столб пепла, смешанный с огнем, взлетел высоко в небо и дождем просыпался на землю.
— Пепел!.. Пепел!.. От Усадьбы остался один пепел... пепел... — говорили люди.
* * *Так огромный дом Уэда за одну ночь превратился в пепел, и все — золотая и серебряная утварь, монеты, сокровища живописи и антикварные редкости, старинные рукописные книги, тетради с деловыми записями — все бесследно исчезло.
Когда отец услыхал о гибели дома, с ним в тот же вечер случился второй удар. Несчастья следовали одно за другим Такэру, не перенеся косых взглядов и перешептываний у себя за спиной, не смог оставаться в деревне, он уехал в Накацу. Спустя некоторое время он тайно продал все земельные угодья дома Уэда и однажды ночью сбежал в Токио. С тех пор о нем не слыхали.
Его брата Сатору, брошенного им на произвол судьбы вместе с потерявшей рассудок матерью, подобрал кто-то из родственников.
Семья Сонобэ похоронила О-Кику в одной могиле с Сигэру, и в деревне эту могилу прозвали “могилой влюбленных”. Круглый год деревенские девушки приносят сюда полевые цветы.
Пепелище усадьбы Уэда люди почему-то избегают, и никто не захотел построить себе на нем жилье. Поэтому там привольно разросся репейник, днем неумолчно звенят цикады. От прошлого сохранился теперь только пень сгоревшего старого камфарного дерева.
ТРИ ДНЯ ОБЛАКОВ НА КОДЗАН
10 мая
Открываю сёдзи — солнце поднялось над горой Акаги. Хотя небо очистилось и стало изумрудным, в горных долинах густо клубятся свинцовые облака. Земля смочена недавним дождем, тени деревьев размыты. Свежий и прохладный горный воздух пронизан светом утреннего солнца, и капли, падающие с верхушек деревьев, сверкают, подобно алмазам. Ласточки, радуясь хорошей погоде, непрерывно прилетают и снова улетают, звучат полные радости голоса пташек.
Спустя немного смотрю снова. Картина уже несколько изменилась. Небо сияет бледно-зеленым, по нижнему краю его ползут, как жуки-скарабеи, разорванные фиолетовые облака. Белые облака, клубящиеся на всем пространстве от гор Оноко и Комоти до Акаги — в них есть и темно-синий оттенок, — вытянулись в длинный ряд и словно серебряный пояс охватывают склоны гор. А вершины Оноко и Комоти— на их зеленовато-голубой поверхности лежит темно-синяя тень — выделяются на фоне неба точь-в-точь как плавучие острова.
Некоторое время наблюдаю облака у подножия Акаги: шаг за шагом начинают они двигаться на юго-восток, словно великая армия выступила в поход. Непрерывной чередой движутся они, клубясь и скучиваясь, а затем постепенно, следуя течению реки Тонэгава, они опускаются. В то время когда первый отряд их уже пришел в движение, облака у подножия Оноко и Комоти, да и те, что собрались в долине реки Адзумагава, еще хранят неподвижность.
Первый отряд их уже уплывает, за ними следует центр армии и арьергард, в свою очередь, тоже двигается в поход.
Длинный ряд белых облаков похож на дракона с белой чешуей или на водопад, только текущий горизонтально. Облака движутся вдоль реки, проходят над горами, задевая их верхушки — с запада на восток, с севера на юг, — и так, нагоняя друг друга, они постепенно проходят.
Внезапно они перечеркивают Оноко, делят на части Комоти, разрывают надвое силуэт Акаги, и в небе возникают призрачные горы.
Тот край облачной гряды, на который падает солнечный свет, сверкает ярче белого золота, светлее чистого серебра, а горы, выйдя из этих облаков, словно готовы растечься темными каплями по зеленому небу. Акаги уже вся стала темно-синей. Оноко и Комоти отчетливо, словно нарисованные кистью, выделяются своим голубым покровом.
