Одному из гвардейцев, наклонившемуся к товарищу, чтобы передать кусок колбасы, пуля попала в сапог, срикошетила в рот и вышла через макушку головы. Отсекли и уничтожили два взвода гренадеров, сражавшихся почти до последнего человека. В общей сложности они потеряли четверых офицеров и 160 представителей других званий. 19-летнего лейтенанта Джорджа Сесила последний раз видели, когда он с саблей в руке вел людей в штыковую атаку. Вскоре Джеффрису пришлось принять на себя временное командование батальоном и организовывать отступление короткими перебежками. «Немцы совершенно нас не преследовали, – писал он. – Очевидно, они не только понесли большие потери, но и сами заблудились в этом густом лесу – слышно было, как они выкрикивают приказы и трубят в рожки, видимо, созывая своих»{541}.
Лорд Каслросс из Ирландской гвардии попал в число брошенных на поле боя. Он под пулеметным огнем собирал отставших солдат и махнул рукой, чтобы отогнать осу. Руку пробило пулей, вызвав болевой шок и потерю сознания. Очнувшись, лорд Каслросс увидел марширующую мимо колонну немцев. Командир одного из батальонов, заметив британского офицера, остановился, чтобы осведомиться светским тоном: «Вы знаете, что этот полк находится под началом герцога Коннахтского? Почему вы воюете со своими кузенами?»{542} Несколько часов спустя изнемогающего от боли Каслросса, которого так никто и не перевязал, стал тыкать штыком любопытствующий немецкий солдат. Случившийся поблизости офицер в гусарской форме с эмблемой в виде черепа – «гусаров смерти» – отчитал мучителя и подозвал санитара, чтобы тот перевязал рану пленного. После этого он написал свою фамилию – фон Грамм (отец будущего троекратного финалиста Уимблдонского турнира) – в полевом блокноте Каслросса со словами: «Если когда-нибудь в ваши руки попадет немец, будьте к нему добры, как я был добр к вам»{543}.
Гвардейцы потеряли в Вилле-Коттре 300 человек, а другая бригада, прикрывавшая их отход, – 160. Положительным моментом можно считать то, что к вечеру 1 сентября разрыв между двумя британскими корпусами, вызвавший столько волнений и страхов с момента разъединения войск у Баве 25 августа, наконец сократился. Однако небольшие отряды немецкой кавалерии продолжали просачиваться то тут, то там, вызывая замешательство. Генерал-майор Чарльз Монро, командовавший 2-й дивизией, увидев вдали всадников, крикнул Джеффрису: «Вражеская кавалерия окружает! Быстрее! Разворачивайте наших и открывайте огонь!»{544} Гренадер, по счастью, оказался спокойнее старшего по званию и разглядел, что лошади светлой масти: «Это же Серые драгуны, сэр». – «Слава Богу! Слава Богу!» – обрадовался «уставший и измученный», по словам Джеффриса, Монро. Та же история повторилась у Королевских валлийцев, которые начали стрелять по 19-му гусарскому полку, повинуясь приказу не разобравшегося генерала.
Сэр Джон Френч попал в куда худшую переделку. В тот день его штаб с неподобающей поспешностью покинул замок в Даммартене. Майор Кристофер Бейкер-Карр писал: «Отбытие представляло собой паническое бегство. Каждую минуту приходили слухи об уланах в ближайшем лесу. Пишущие машинки и конторское оборудование покидали в поданные грузовики, выстроившиеся борт к борту перед замком. Сотня слепящих фар разгоняла кромешную темноту глухой ночи. С огромным трудом собрав положенную мне квоту пассажиров, я выбрался из этой бурлящей массы грузовиков»{545}. Вулли Робертсон как раз собирался поужинать печеной бараниной, когда прозвучала тревога, – пришлось заворачивать несостоявшийся ужин в газету и швырять в грузовик, чтобы доесть холодным на следующий день. Генерала-адъютанта сэра Невила Макриди, который ужинал с подчиненными в казарме, забыли известить, что главнокомандующий покидает лагерь, и ему пришлось в ярости догонять беглецов. Бейкер-Карр тем не менее вернулся в Даммартен чуть погодя за выстиранным бельем, которое представляло для него слишком большую ценность, и, обнаружив в городке тишину и покой, безмятежно проспал там до утра.
Боб Барнард, как и многие другие британские солдаты, к этому времени окончательно выбился из сил и недоумевал, почему войска все отступают и отступают, если немцев почти не видно. «Мы бежали, понятия не имея куда, но я помню, что первый верстовой столб с надписью “Париж” увидел 1 сентября. Я обрадовался, потому что никогда еще не был в Париже», – писал он{546}. Однако радовался Барнард преждевременно: путь отступающих британцев лежал на юг, и многие из тех, кому придется его пройти, погибнут, так и не повидав красот французской столицы.
Пока тревога, вызванная стратегическими неудачами, терзала Мольтке, ведя к душевному надлому, подданные кайзера ликовали в предвкушении несомненного триумфа. 1 сентября Vossische Zeitung сообщала в передовице: «Сознание не вмещает столько радостных вестей о победах и на востоке, и на западе. Не иначе как само провидение Господне карает наших противников за то, что они развязали эту страшную войну». За полвека до этого промышленник и банкир Густав Мависсен на фоне всеобщей эйфории после победы Пруссии над Австрией в 1866 году признавался: «Я не служитель Марса… однако военные трофеи оказывают свое магическое действие и на дитя мира. В глазах невольно загорается огонь, и вот ты уже в рядах тех, кто молится этому сиюминутному богу – успеху». В начале сентября 1914 года эта эйфория накрыла Германию снова.
Противники Германии вполне были согласны с ее триумфальными настроениями: в британском стане царило если не отчаяние, то глубокий пессимизм. Многие из офицеров британских экспедиционных войск готовы были умыть руки от обязательств перед союзниками – как в переносном, так практически и в буквальном смысле, то есть переправиться обратно через Ла-Манш. Начальник квартирмейстерского отделения Джеймс Харпер писал с досадой: «Проклятые французы вообще не появляются. Где-то произошла стратегическая ошибка. <…> Боюсь, личный состав теряет уверенность»{547}. Когда по экспедиционным войскам прокатились вести о том, что французское правительство эвакуирует Париж, унтер-офицер артиллерии Уильям Эджингтон записал в дневнике: «Дело движется к разгрому, а союзники все кормят нас обещаниями прислать свой мифический кавалерийский корпус»{548}.
Гай Харкорт-Вернон заявлял: «Я лично не верю, что французы успели должным образом мобилизоваться; похоже, они сейчас прикрываются нами от всей немецкой армии, выигрывая время для себя. Что бы ни происходило дальше, британская армия свой долг выполнила… последнюю неделю мы сражаемся в одиночку». Неделю спустя он добавил: «Меня удручает эта война, и я попросту не верю французам. Снова и снова нам говорят, что с обоих флангов нас прикрывает французский корпус и мы сейчас займем позиции, но каждый день повторяется одно и то же: мы отступаем. <…> Стоит ли удивляться, что мы устали, измучились и пали духом?» Ни один высший офицер на британской стороне не сделал ни малейшей попытки убедить своих подчиненных, что французы мужественно делают свое дело (или, за неимением точных сведений на этот счет, не соврал во благо). Шовинизм британской армии сослужил ей плохую службу, в критический момент лишив союзников взаимоуважения, без которого невозможно успешное сотрудничество.
Отступление от Монса стоило британским экспедиционным войсками 15 000 человек убитыми, ранеными и пленными, а также 42 утраченных орудия. Большинство потерь пришлось на 2-й корпус. По сравнению с уроном, понесенным французами, это была капля в море, однако британское командование она повергла в ужас. Им, как и кайзеровским генералам, казалось, что победа у Германии уже почти в кармане. К счастью для союзников, еще теплившийся у французов боевой дух вскоре воспрянет с новой силой и историческая справедливость восторжествует.
8. Танненберг. «Увы, тысячи остались лежать там в крови!»
Европейцев повергали в трепет размеры вступивших в войну войск. «Такого чувства русское общество не переживало со времени войны 1812 года, – писал Степан Кондурушкин. – Здесь величайшее в мире побоище произойдет на пороге нашего дома. Призывается запас за 17 лет – около 6 миллионов штыков. <…> Одно народное море пойдёт на другое народное море. <…> Воображение не охватывало размеров грядущих событий»{549}. Но рассеявшись по фронтам протяженностью многие сотни километров – в три раза длиннее западных, – даже многочисленные российские войска уже не казались такой грозной силой, как на парадном плацу. Красной нитью через всю кампанию 1914 года проходило несоответствие грандиозных планов европейских военачальников скудным средствам их осуществления.
На Восточном фронте здравый смысл должен был бы подсказать ставке – царскому верховному командованию, что ключевым для России противником выступает Германия: если удастся одержать быструю победу над относительно небольшой кайзеровской армией в Восточной Пруссии, она окажет решающее влияние на ход всей войны. Именно этого добивалось французское правительство, уговаривая Россию предпринять такую попытку. Однако генерал Алексей Шпейер, самый уважаемый из российских стратегов, призывал разгромить австрийцев, прежде чем связываться с немцами. Царская ставка, обосновавшаяся в сосновом лесу у железнодорожного узла в Барановичах (Белоруссия), медлила, колебалась, затем совершила ту же ошибку, что и Конрад Гетцендорф. Россия разделила свои войска на две части и попыталась атаковать обоих врагов одновременно. Две трети готовых выступить сил – 1,2 миллиона человек – послали сражаться с австро-венграми в южной Польше, и еще около 600 000 – с немцами в Восточной Пруссии.
