В доме было так тихо, словно жильцы все уже вымерли. На трех окнах второго этажа — зеленые занавески, чердачное окно под самым сводом изнутри забито досками. Сама уличка перед домом довольно чистая, только напротив пустой дом с настежь распахнутыми окнами, а в них видны кучи нечистот и доносится нестерпимое зловоние. С месяц назад в нем еще были жильцы, но, когда разнесся нелепый слух, будто бочарный мастер заболел чумой, все в одну ночь убрались подальше.
Сквозь занавески из трех окон в большую комнату проникал зеленоватый сумрак. Лица и руки людей выглядели странно серыми, высохшими. Когда солнце скрылось за башней кафедрального собора и зеленоватые сумерки сгустились еще плотнее, люди, находящиеся здесь, казались призрачными существами или только что восставшими из могил. Впечатление это усиливал полушепот, который даже за пять шагов слышался, точно из подземелья.
Зал с тремя окнами был обширный, но очень низкий, покрытые зеленым лаком балки рукой достанешь, бронзовую люстру с наполовину сгоревшими свечами надо обходить, чтобы не задеть головой, Позолоченные часы под стеклянным колпаком на камине тикали тихо-тихо, точно утомленное сердце, расслышать это тиканье можно было, только когда разговоры в комнате замирали. Толстый ковер из Смирны на полу, голландские гобелены на стенах и отдернутые занавеси из фландрского бархата над постелью заглушали резкий шум, даже редкий грохот пушек в предместьях слышался точно издалека. Вот до чего в это бедственное время дожил господин Альтхоф, если ему, больному, вместе с кроватью пришлось перебраться в зал, потому что в его небольшой квартире осталась лишь одна спальня, куда по наряду поместили шведского унтер-офицера.
Больной покоился полулежа на подложенных под голову и спину четырех подушках. От рук, сложенных на коричневом шелковом одеяле, остались лишь кожа да кости, длинная белая борода тоже казалась зеленоватой, точно подернутой плесенью, налипшей на наружные стены здания. Это уже был не человек, а угасающая тень, такая легкая, что в пухлых подушках даже не оставалось вмятины. Долгие месяцы мучений уже миновали; еще вчера лекарь пытался пустить кровь, но рога втянули только несколько капель мутной жидкости — верный знак, что уж помочь нельзя. И сам Альтхоф хорошо знал это; голова у него все время оставалась ясной, ум острым, поэтому он говорил о себе, как о каком-то старом знакомом, отбывшем куда-то на чужбину. Боли он уже не чувствовал, только непреодолимую слабость, даже короткая фраза так утомляла его, что, произнеся ее, он тут же погружался на несколько минут в легкое, тревожное забытье.
Поэтому и гости переговаривались вполголоса, все время поглядывая, не проснулся ли больной, не засыпает ли, чтобы сразу же приглушить слова, — пусть звучат не громче жужжания мух вокруг люстры. Ратс-секретарь фон Битнербиндер, как ближайший друг Альтхофа, а также как старший из гостей, устроился подле столика у кровати, где стояла большая посудина с целебным питьем и миниатюрная фарфоровая чашка. Он взял на себя обязанность следить и сообщать, когда больной забывается. Сам он говорил немного, больше слушал и неведомо почему все время разглядывал, точно впервые увидел его, семейный портрет Альтхофа и его покойной супруги, висевший в золоченой овальной раме между двумя окнами. Они были изображены уже на половине жизненного пути: он с гладким лицом, в твердом воротничке поверх бархатного кафтана и в светлом парике до плеч; у госпожи Альтхоф голые плечи, нос с врожденной прусской горбинкой, лицо надменное и холодное. Кое-что от матери унаследовала и Хильда.
За маленьким инкрустированным столиком сидел советник консистории, теолог, учитель и писатель Рейнерт, недавно перенесший чуму, еще довольно слабый и бледный, но зато куда более разговорчивый, чем прежде. Вторым был член Большой гильдии, оптовый торговец пенькой Миквиц, даже в голодные годы не утративший солидной полноты и истинно юношеского румянца. Разговор как раз шел о чуме — это была главная тема, стоило только двум-трем бюргерам собраться вместе, да и Альтхоф любил послушать разговор о чуме, точно сам был здоров и ему ничто не угрожало. Миквиц говорил, разводя руками и потея от усилия приглушить трескучий голос:
— Утром звонили и вот опять звонят — один за другим умирают, скоро нам всем каюк. Жители предместий подохли под стенами, теперь наш черед. В церквах уже трупы некуда сваливать, да и на кладбищах скоро негде будет приткнуться. Одного я боюсь, как бы не бросили меня где-нибудь в навозную кучу посреди улицы, псам да крысам на поживу.
Рейнерт отвечал резонно, округленными книжными фразами, которые по сравнению с полупольской речью Миквица звучали подобно серебряному кимвалу, вторящему грубо вырезанной дудке:
— Сие потому, что все храмы осквернены и негде отправлять богослужение. Посему не удается обрести единственного спасения, кое еще остается в столь бедственное время. Мне кажется, что сам господь покинул сей злосчастный град и предоставил его своей судьбе. Ригу постигла участь Иерусалима, — мира мы дождемся не ранее, чем все пребудет в развалинах и запустении. Что не сделает мор, то довершат пушки и пламя.
Тут вмешался и Битнербиндер, предварительно нагнувшись и пристально посмотрев на лежащего.
— Магистрат позволил проводить богослужения в зале гильдии, но разве это чем-нибудь помогло, господин Рейнерт? Как раз с того времени бедствие все увеличивается, и оно не прекратится, покамест зараза будет гнездиться в навозных кучах и всяческих нечистотах.
Рейнерт небрежно, точно свысока, махнул тонкой, словно изваянной рукой, на которую и сам глядел с удовольствием.
— Совсем в иных местах она гнездится, господин фон Битнербиндер! Константинополь ее порождает, от турок она идет. С ветрами, кои дуют прямо с юга. С прошлого года все низины вокруг города еще и поныне насыщены влагой, воздух, полный испарений и жары, для чумы суть то же самое, что для хлебного зерна земля, удобренная туком. Единственно господь и его добрая воля могут тут что-нибудь свершить. Но еще не время, чаша еще не наполнилась. Рига свое заслужила. Вот оно возмездие людям, предающимся чревоугодию, блуду и непомерному мотовству. Картежная игра, дорогие вина, расточительность, тщеславие — служанку нельзя было отличить от благородной дворянки или супруги богатого бюргера. Все это накапливалось постепенно, десятилетиями сеялось, и вот ныне сатана пожинает свой урожай. Вот она причина сему!
Миквиц тряхнул головой, отгоняя страшные видения.
— У меня имение в Лифляндии, под Мариенбургом. Сглупил, не уехал туда этой осенью, как русские к Риге подходили. Все готово было — да то жене надо сшить еще несколько платьев, то сыну остаться до последних конских бегов, — ждали-ждали, вот и дождались. Эх!
— Напрасно вы упрекаете себя, господин Миквиц. На севере Лифляндии и в ее средней полосе чума свирепствует еще более люто, люди так и валятся, как мухи, отведавшие мухомора. И это вполне понятно: деревни открыты ветрам более, нежели мы за городскими стенами. В Ригу зараза явилась из Константинополя, а в деревню она приносится из самого первоисточника, из Италии. В Сицилии отверзлась огнедышащая гора и было землетрясение; пары, вырывающиеся оттуда, суть дыхание самого диавола, смрадное и отравленное, — где оно проносится, остаются язвы, лихорадка, всевозможные мучения и смерть. Вот отчего она!
Битнербиндер поднял руку с растопыренными пальцами: очевидно, больной снова просыпался. Вот он приподнял тонкие веки, послышалось что-то вроде жужжания пчелы, но довольно ясное и еще отчетливое:
— Не то мне чудится, не то я в самом деле слышу… Что это за звон все время раздается?
Битнербиндер дал знак остальным и поспешил ответить:
— Ничего особенного, господин Альтхоф. Видимо, опять пожар где-то в предместье.
Двери неслышно открылись, вошла служанка Мара, немолодая, но статная и почтенная, одетая, как и подобает служанке, но весьма тщательно, чрезвычайно чистоплотная, с безукоризненно тонким обращением. Она несла на серебряном подносе три позолоченные чашки кофе и тарелочку с ломтиками ячменной лепешки. Поставила кофе перед каждым из присутствующих, присела, виновато и грустно улыбнувшись.
— Прошу простить, господа, но больше у нас в доме ничего нет. И сахару в каждой чашечке только по одной ложечке. Не обессудьте, господа!
Извинение было принесено учтиво, даже господа не извинились бы учтивее. Правда, иное немецкое слово звучало на иноземный лад, а вся фраза построена на явно латышский манер. Рейнерт усмехнулся. Мара наклонилась над больным и обтерла ему лоб, хотя и вытирать было нечего — даже пот не выступал у этого высохшего старика.
— Не угодно ли господину кофе?
Альтхоф шевельнул ресницами, это означало «нет». Служанка присела перед господами и шепнула, заслонив ладонью рот;
