Даже уравновешенный Рейнерт испустил глубокий вздох.
— Я тут уже целый год задыхаюсь, как выкинутая на сушу рыба. Книг из-за границы нельзя получить, не с кем уже побеседовать о духовных и душеспасительных материях. Консистория напоминает загон, где все овцы перерезаны, люди бродят, как выпущенное на волю и брошенное на произвол судьбы стадо, церкви закрыты, священники перемерли, из трех оставшихся одного уже свалила чума, и бог весть, встанет ли он. Я тоже не понимаю, на что мы еще надеемся и чего ждем?
Битнербиндер пригнулся еще ниже и заговорил еще тише:
— По правде говоря, господа, я то же самое спрашиваю. Не на кого нам надеяться и нечего ждать. Число дезертиров и беглецов из города с каждой ночью увеличивается. Люди только и ждут, чтобы открыли ворота, о сопротивлении никто больше не помышляет. Русским все известно, потому они и не спешат, а выжидают, чтобы мы сами сдались. Конечно, чума и их косит, да разве у царя в солдатах нехватка? И еще я вам, господа, вот что скажу, только пусть это останется между нами. Шведам есть что защищать, они знают, что теряют вместе с Ригой. А городу безразлично, швед или русский у власти, лишь бы оставили наши права, дали бы трудиться, торговать и богатеть, а больше нам ничего не надо. С чего бы это русским запрещать то, что было столь выгодным для поляков и для наших нынешних правителей? Кто же им еще больше принесет доходу, нежели процветающая, богатая Рига, куда стекаются все богатства из Лифляндии, Курляндии, Инфлянтов и Литвы, а отсюда на кораблях — в Пруссию, Англию, Голландию, во Францию? Вот откуда, господа, плывут денежки! А при русских их поступало бы еще больше. Чего только мы ежегодно не вывозили из Печор, Новгорода и других прирубежных областей?! А когда Рига перейдет к русским, чего только не поплывет с верховьев Дюны на стругах и челнах, по московским и псковским трактам, со всех еще неведомых нам просторов. Мы как раз посредине, наших карманов ничто не минует, мы можем дожить до поры такого расцвета, что нам и во сне не снилось. Не завтра, а сегодня же следовало бы открыть ворота. Мне известно, что не меньше половины ратманов думает так же, только генерал-губернатор слепо упирается. Но долго ли он еще продержится, если от гарнизона осталась горстка, да и те больные, оголодавшие и бессильные — толпа бродяг, а не войско! Я говорю вам, господа, ко всем чертям шведов и их губернатора, нам с ними больше не по пути! Рига ждет новых господ!
Как бы подтверждая его слова, на улице раздался новый взрыв, такой мощный, что дом вздрогнул, с потолка посыпалась известка, из оконных занавесей вылетела пыль, а где-то за стеной взвизгнула перепуганная Мара. Больной беспомощно почмокал губами, но все же не проснулся, видимо, сознание почти оставило его. Часы подскочили на камине, и, когда господа помолчали еще с минуту, все заметили, что они больше не тикают. Даже часы остановились в ожидании, видимо, решив, что нет смысла передвигать стрелки по циферблату.
Девятого июня шведы из Дюнамюнде на трех боевых кораблях дошли до батарей генерал-майора Головина и ожесточенно их бомбардировали. Но русские пушки отогнали их назад, и они вместе с остальными, еще оставшимися в устье кораблями ушли в море и не показывались до самого конца осады.
Редуты и окопы от занятых предместий подошли почти к самым стенам Риги. Батареи установили так близко, что даже цитадель можно было обстреливать со всех сторон. Но Шереметев не хотел разрушать город, который все равно днем раньше или днем позже должен был пасть. Одиннадцатого июня он выслал барабанщика с письмом к генерал-губернатору Риги графу Штрембергу. В послании говорилось: шведский гарнизон находится в безвыходном положении, он уменьшился до четырех тысяч человек, из которых большая часть к тому же больные, доставка продовольствия невозможна, и никакой помощи не предвидится. Губернатор должен взвесить все эти обстоятельства, не допустить дальнейшей бомбардировки города и окончательного его разрушения и начать переговоры о почетной сдаче. На обдумывание и ответ давались сутки, после чего Шереметев угрожал начать беспощадный штурм и уже не вступать ни в какие переговоры.
Двенадцатого рано утром Штремберг с барабанщиком отослал ответ, в котором говорилось, что он якобы за такое короткое время не имел возможности ни посовещаться с рижским дворянством, ратманами и представителями гильдий, ни тщательно обдумать предложение генерал-фельдмаршала. Помимо всего прочего, ныне воскресенье, так что дать определенный ответ он не имеет никакой возможности. Если генерал-фельдмаршал желает иметь определенный ответ, то городу для решения этого важного вопроса нужно более длительное перемирие, после чего он сможет уведомить генерал-фельдмаршала обстоятельнее.
Русский главнокомандующий письменно уведомил, что перемирие продлено до девяти часов утра четырнадцатого числа. После этого обе стороны прекратили огонь из пушек и мушкетов, а также оборонительные и прочие работы. Точно в назначенный час явился с ответом барабанщик Штремберга. Губернатор обдумал предложение фельдмаршала о капитуляции и обо всем, с этим связанном. У русских, по его словам, неверные сведения о положении города и гарнизона. Хотя для успешной защиты кое-чего и недостает, но все же держаться можно еще довольно долго, не поддаваясь ни на какие увещевания и хитрости. Для того чтобы он, губернатор, мог собрать необходимые сведения, ему требуется соизволение выслать двух курьеров: одного в Дюнамюндскую крепость, а другого — за море, в Швецию, и гарантия, что гонцов в дороге никак не потревожат и не вскроют посылаемые туда и доставляемые оттуда запечатанные пакеты. В противном случае Штремберг угрожал держаться до последнего.
На подобное предложение Шереметев даже не ответил. Четырнадцатого июня в два часа пополудни все четырнадцать батарей принялись бомбардировать Ригу с трех сторон, открыли огонь и с Петершанца. Бомбардировка продолжалась до двадцать четвертого, день и ночь непрерывно; всего выпустили три тысячи триста восемьдесят девять бомб, из них шестьсот тридцать были девятипудовые, а остальные — пятипудовые. Двадцать четвертого пополудни, в самый разгар обстрела, рижский губернатор снова послал письмо, в котором жаловался на то, что не получил никакого ответа на просьбу о посылке гонцов в Дюнамюнде и Швецию, а поскольку так нещадно обстреливают город, то у рижских жителей якобы нет возможности собраться и все обсудить. Поэтому он просил перемирия на десять дней, чтобы все можно было решить обстоятельно.
С тем же самым барабанщиком Штремберг получил ответ Шереметева: о посылке двух гонцов не может быть и речи, у него нет никакой охоты ожидать их возвращения. Бомбардировку прекратят на сорок восемь часов, после чего должен быть готов ответ. Двадцать шестого губернатор попросил продлить перемирие, ибо он еще не успел выяснить вопрос о сдаче. Тогда Шереметев назначил последний срок: семь часов двадцать девятого июня. В тот же день командиром Меншиковской пехотной дивизии и драгунского полка назначили генерала Ренна вместо генерал-поручика Боура, которого вместе с шестью полками драгун послали обложить Пернов.
В назначенный час рижский губернатор Штремберг выслал барабанщика с письмом. Губернатор сообщал, что он будто бы никогда не помышлял сдаваться живым, но, как следует взвесив положение, все же решил иначе. Для составления условий капитуляции он назначит двух полковников и обер-аудитора, кроме того, несколько представителей от дворянства, магистрата и гильдий, но, поелику они не успели подготовиться, ему нужно время до восьми часов утра тридцатого июня. Хотя и не в восемь, а в одиннадцать часов, но губернатор выслал из Риги для ведения переговоров девять человек: полковников Будденброка и Фитингофа, обер-аудитора Паулюса, асессора Рихтера, бюргмейстеров Витфора и Ордека, ратмана Рикса и эльтерманов Фагезака и Фронбергена.
Навстречу им Шереметев послал в Ригу генерал-адъютанта князя Баратынского, полковника Зибурга и обер-аудитора Глебова, а для ведения переговоров с рижанами назначил бригадиров Чирикова и Лесси.
Депутаты от Риги переночевали в лагере; когда предложения губернатора были переведены и обсуждены, им сообщили ответ. Депутаты заявили, что на подобных условиях они город сдать не могут, в особенности для них неприемлемо требование, чтобы шведский гарнизон и все прочие урожденные лифляндцы остались на русской службе, присягнули царю и собственноручно это засвидетельствовали… Обер-аудитора Паулюса отпустили снестись с губернатором, а остальных на ночь снова оставили в лагере. В восемь часов утра второго июля Паулюс возвратился, и его вместе с прочими депутатами отвели к генерал-фельдмаршалу, где собрался весь генералитет.
Ответ Штремберга гласил, что он не находит возможности сдаться, если урожденные лифляндские дворяне не будут освобождены от требуемой присяги. Лучше они взорвут город и валы, закроются в цитадели и станут держаться до последнего.
