– Кто он? – обернулся Петр к сыну.
– А я почем знаю кто? – усмехнулся царевич такою странною усмешкою, что Петру стало жутко. – Знаю только, что вот теперь ты настоящий; а тот, черт его знает кто, самозванец, что ли, Зверь проклятый, оборотень?..
– Что ты? – посмотрел на него отец пристально. – Ты бы, Алексей, поменьше пил…
– И пить – помрешь, и не пить – помрешь; уж лучше же умереть да пить! И тебе лучше: помру, казнить не надо!.. – захихикал он опять, совсем как дурачок, и вдруг запел тихим-тихим, чуть слышным голосом, доносившимся будто издали:
Пойду, млада, тишком-лужком,Тишком-лужком, бережочком.Нарву, млада, синь цветочек,Синь цветочек-василечек.Совью, млада, я веночек,Пойду, млада, я на речку,Брошу веночек вдоль по речке,Задумаю про милого…
– Снилось мне, батя, намедни: сидит будто бы ночью в поле, на снегу Афрося, голая да страшная, точно мертвая, качает, баюкает ребеночка, тоже будто бы мертвого, и поет, словно плачет, эту самую песенку:
Мой веночек тонет, тонет,Мое сердце ноет, ноет.Мой веночек потопает,Меня милый покидает.
Петр слушал – и жалость дикая, страшная, лютая грызла ему сердце, как зверь.
А царевич пел и плакал. Потом склонил голову на стол, опрокинув стакан с вином – по скатерти разлилась красная, точно кровавая, лужа, – подложил руку под голову, закрыл глаза и заснул.
Петр долго смотрел на это бледное, как будто мертвое, лицо рядом с красною, словно кровавою, лужею.
Денщик подошел к царю и доложил, что лошади поданы.
Петр встал, последний раз взглянул на сына, наклонился к нему и поцеловал его в лоб.
Царевич, не открывая глаз, улыбнулся отцу во сне такою нежною улыбкою, как бывало в детстве, когда он брал его к себе на руки сонного.
Царь вышел из палаты, где продолжалась попойка, никем не замеченный, сел в кибитку и поехал в Петербург.
КНИГА ДЕВЯТАЯ
Красная Смерть
I
В лесах ветлужских был скит раскольничий Долгие Мхи. Непроходимые топи залили все дороги в тот скит. Летом едва пробирались в него по узеньким кладкам сквозь такие чащи, что и днем в них было почти так же темно, как ночью; зимой – на лыжах.
Предание гласило, будто бы трое старцев из лесов олонецких, с озера Толвуй, по разорении тамошних скитов никонианами, следуя за чудотворной иконой Божией Матери, шедшей по воздуху, пришли в те места, поставили малую хижину там, где икона опустилась на землю, и начали жить пустынным житием, пахать пашню копорюгою и, сожигая лес по кряжам, сеять под гарью. Братия сходилась к ним. Старцы завещали ей, умирая все трое в тот же день и в тот же час: «Живите тут, где мы благословили, детушки; хотя и много ходите да ищете, такого места не найдете – тут сорока-ворона кашу варила и быть скиту большому».
Пророчество исполнилось: выросла в дебрях лесных обитель и расцвела, как лилия райская под святым покровом Богородицы.
«Чудо великое! – говорилось в скитском житии. – Светлая Россия потемнела, а мрачная Ветлуга воссияла, преподобными пустыня наполнилась – налетели, яко шестикрылые».
Здесь после долгих странствий по лесам керженским и чернораменским поселился проповедник самосожжения старец Корнилий с учеником своим, беглым школяром, стрелецким сыном Тихоном Запольским.
Однажды июньскою ночью вблизи Долгомшинской обители, на крутом обрыве над Ветлугою пылал костер. Пламя освещало снизу ветви старой сосны с прибитой к стволу меднолитой поморской иконою. У огня сидели двое – молодая скитница Софья и послушник Тихон. Она ходила в лес за пропавшею телкою. Он возвращался от схимника из дальней пустыни, куда носил от старца грамоту. Встретились на перекрестке двух тропинок ночью поздно, когда ворота обители были уже заперты, и решили вместе у огня дождаться утра.
Софья, глядя на огонь, пела вполголоса:
Как возговорит сам Христос, Царь Небесный:«Не сдавайтесь вы, мои светы,Тому Змию седмиглаву.Вы бегите в горы, вертепы,Вы поставьте там костры большие,Положите в них серы горючей,Свои телеса вы сожгите.Пострадайте за меня, мои светы,За мою веру Христову.Я за то вам, мои светы,Отворю райские светлицы,И введу вас в Царство Небесно,И сам буду с вами жить вековечно».
– Так-то, братец, – заключила девушка, посмотрев на Тихона долгим взором. – Кто сожжется, тот и спасется. Добро всем погореть за любовь Сына Божьего!
Он молчал и, глядя на ночных мотыльков, кружившихся над пламенем, падавших в него и сгоравших, вспоминал слова старца Корнилия: «Яко комары или мошки, чем больше их давят, тем больше пищат и в глаза лезут, так и русачки миленькие рады мучиться – полками дерзают в огонь!»
– Что думаешь, братец? – опять заговорила девушка. – Аль боишься печи той? Дерзай, плюнь на нее, небось! В огне здесь мало потерпеть – аки оком мигнуть, так душа из тела и выступит! До печи страх-от, а как в нее вошел, то и забыл все. Загорится, а ты и видишь Христа и ангельские лики с ним, – вынимают душу из тела, а Христос-надежда сам благословляет и силу ей дает Божественную. И не тяжка тогда уже бывает, но яко восперенна, туда же летает со ангелами, ровно птичка попархивает, – рада, из темницы той, из тела вылетела. Вот пела до того, плакала: изведи из темницы душу мою исповедатися имени Твоему. Ну, а то выплакала. Темница та горит в печи, а душа, яко бисер и яко злато чисто, возносится к Господу!..
В глазах ее была такая радость, как будто она уже видела то, о чем говорила.
– Тиша, Тишенька миленький, аль тебе Красной Смерти не хочется? Аль боишься? – повторила вкрадчивым шепотом.
– Боюсь греха, Софьюшка! Есть ли воля Господня, чтоб жечься? Божье ли то в нас, полно, не вражье ли?
– Где же деться? Нужда стала! – заломила она свои бледные, худенькие, совсем еще детские руки.
– Не уйти, не укрыться от Змия ни в горах, ни в вертепах, ни в пропастях земных. Отравил он своим богоборным ядом и землю, и воду, и воздух. Все скверно, все проклято!
Ночь была тиха. Звезды невинны, как детские очи. Опрокинутый ущербный месяц лежал на черных верхушках елового леса. Внизу, в болотном тумане, коростели скрипели усыпительно. Сосновый бор дышал сухим теплом смолистой хвои. У самого костра лиловый колокольчик, освещенный красным пламенем, склонялся на стебель, как будто кивал своей нежной и сонной головкою.
А мотыльки все летели, летели на огонь, и падали, и сгорали.
Тихон смежил глаза, утомленные пламенем. Вспомнился ему летний полдень, запах елей, в котором свежесть яблок смешана с ладаном, лесная прогалина, солнце, пчелы над кашкой, медуницей и розовой липкой дремой; среди поляны – ветхий, полусгнивший голубец-крест, должно быть над могилою святого отшельника. «Прекрасная мати пустыня!» – повторял он свой любимый стих. Исполнил, наконец, Господь его желание давнее – привел в «благоутишное пристанище». Он стал на колени, раздвинул высокие травы, припал к земле, и целовал, и плакал, и молился:
Чудная Царица Богородица,Земля, земля мати сырая!
И, глядя на небо, твердил:
С небес сойдет Мати Всепетая,Госпожа Владычица Богородица!
И земля, и небо были одно. В лике небесном, подобном солнцу, лике Жены огнезрачной, огнекрылой, святой Софии Премудрости Божией, он видел лик земной, который хотел и боялся узнать. Потом встал, пошел дальше в лес. Куда и сколько времени шел – не помнит. Наконец увидел озеро, малое, круглое, как чаша, в крутых берегах, поросших ельником и отражавшихся в воде, как в зеркале, сплошными зелеными стенами. Вода, густая как смола, зеленая как хвоя, была так тиха, что ее почти не видно было, и она казалась провалом в подземное небо. На камне у самой воды сидела скитница Софья. Он узнал и не узнал ее. Венок из белых купав на распущенных косах, черная скитская ряска приподнята, голые белые ноги в воде, глаза как у пьяной. И, покачиваясь мерно, глядя на подземное небо, пела она тихую песню, подобную тем, что певали в хороводах среди купальных огней в Иванову ночь, на древних игрищах:
Солнышко, солнышко красное!Ой, дид Ладо, ой, дид Ладо!Цветики, цветики милые!Ой, дид Ладо, ой, дид Ладо!Земля, земля мати сырая!
И древнее, дикое было в этой песне, похожей на грустную жалобу иволги в мертвом затишье полдня перед грозой. «Точно русалка!» – подумал он, не смея шевельнуться, притаив дыхание. Под ногой его хрустнул сучок. Девушка обернулась, вскрикнула, спрыгнула с камня и убежала в лес. Только от венка, упавшего в озеро, медленные круги расходились по воде. И жутко ему стало, как будто в самом деле увидел он чудо лесное, наваждение бесовское. И вспомнив лик земной в Лике Небесном, он узнал сестру Софью – и кощунственной показалась молитва сырой земле-матери.
