— Я же ведьма, сам знаешь. Но почему-то не могу вылететь в окно, на свободу.
— Да… но здесь же нет окна, — возражаю я мягко.
Она нетерпеливо прищелкивает языком.
— Сама знаю, Бучино. Как же ты сюда проник?
— С помощью денег. Фьямметта обратилась за помощью к своей вороне, а потом мы подкупили стражу.
— А-а.
— Мы бы подкупили и судей… Ну, хотя бы попытались, чтобы они… Да только…
— Да только те — ни в какую. Да-да, я знаю. Они очень гордились собственной суровостью.
— Но в народе говорили, что ты им не уступала умом.
Она пожимает плечами:
— Она божилась, будто видела, как из моего окна вылезает пес-дьявол, но всем известно, что она дальше носа своего не видит, и на суде я это проверила. Она не смогла отличить судью от статуи, что стояла рядом с ним.
Вспоминая об этом, она криво улыбается. Теперь в каморке делается светлее — или просто мои глаза привыкли к темноте. Лицо у нее выпачкано, но поток слез, сочащихся из одного глаза, проделал дорожку в этой грязи. Мне хочется рукой вытереть ей щеку. Я гляжу, как она силится прогнать боль, морщится.
— Тебе ведь приносили еду, которую мы присылали, да?
Она кивает, хотя непохоже, что она сытно ела в последнее время.
— А тебе говорили, что это от нас? Мы ведь делали для тебя все, что могли.
— Мне говорили, что у меня объявился благодетель. — Она произнесла это слово как-то торжественно-насмешливо. — Благодеяния — в ответ на злодеяния. А потом они сказали: добро в ответ на зло, потому что думали, что я ничего не поняла. Они думали, что записи в моей книжке сделаны дьяволом, пока я не раскрыла им код. Кое-что даже зачитали на суде — это оказался рецепт средства от запора. Пожалуй, нужно было потребовать с них плату за лечение!
— Вряд ли им помогло бы это средство. Некоторых людей от говна так и распирает.
Она усмехается моей грубости.
— Как она поживает? Фоскари уже уплыл?
— Да, — отвечаю я. — А она… Ей без тебя очень тяжело.
— Ничего, — говорит она и снова часто моргает. — У нее же остался ты.
Я вижу, как ее лицо снова искажает боль. Я перевожу дыхание.
— А что с твоими глазами, Елена? Что с ними происходит?
— Воспаление. Это из-за стекол. Оно у меня уже много лет. Обычно я пользовалась одним лекарством — жидкостью, которая успокаивала раздражение. А без нее… тебе, наверное, приятно будет узнать, что я не вижу почти ничего.
— Нет! — воскликнул я. — Нет, мне это не доставляет ни малейшей радости!
Из соседней камеры вновь доносится глухой стук, а затем стоны — на сей раз громче. А потом откуда-то из-за стены слышатся частые громкие проклятья — словно безумный хор.
Она поднимает голову, прислушиваясь к этим звукам.
— Фаустина? Не бойся. Ты в безопасности. Ляг, попробуй уснуть. — Голос ее звучит очень мягко, он похож на тот, что рассказывал о стеклянных душах карлику, захлебывавшемуся болью. Она снова оборачивается ко мне. — Она бьется головой о стену. Говорит, что это отбивает все мысли.
Стоны переходят в хныканье, а потом замирают. Мы сидим, вслушиваясь в наступившую тишину.
— Я… я принес тебе кое-что.
— Что же?
— Вытяни руку.
Она вытягивает ее, и тут я замечаю кровавые отметины, оставленные пыточными веревками на ее запястьях и выше.
— Это сладкие пирожки Мауро. В каждом — особая начинка из сиропа, он поможет тебе.
— А кто отмерял дозу? — И она чуть запрокидывает голову. Как мне знакомо это движение…
— Ты сама. Готовилось по твоему рецепту. Помнишь нашу смесь с граппой? Мауро приготовил густой сироп с этой смесью. И сам опробовал. Один пирожок притупит боль и нагонит сон, от двух ты впадешь в забытье и… поднимешься над страданием.
Она держит сверток на ладони.
— Я… наверное, я сейчас откушу немного. Полпирожка, не больше. Соусы Мауро всегда казались мне слишком тяжелыми.
Я беру у нее сверток, разворачиваю и, отломив часть пирожка — чуть больше половины, — медленно скармливаю ей, кусочек за кусочком. Она медленно жует, и я вижу, как она улыбается этому сладкому угощению.
— Тебе сделали больно? — Я показываю пальцем на рубец у нее на руке.
Она глядит на свою руку так, словно это посторонний предмет.
— Я видела, как люди мучаются куда сильнее. — Она фыркнула. — Я даже на некоторое время забыла о глазах.
— О Господи! О Боже, Боже, какой ужас! — говорю я, и тут слова начинают вырываться из меня целой рекой боли. — Какой ужас… Но знай, я не доносил на тебя… Нет, я не делал этого, но… Да, это я вломился в твой дом. После того, как увидел тебя на Мурано в тот день… Я… я залез в сундук, нашел книжку и стеклянные кружочки. Но потом я положил их на место, я никому их не показывал и никому не говорил про них. А кости — нет, я не хотел… То есть… Они были у меня в руке, но я нечаянно выронил мешок, и… этого не должно было случиться, я этого не хотел…
Она сидит совсем неподвижно, как умеет сидеть она одна, и в конце концов именно ее неподвижность заставляет меня прервать трескотню.
— Елена?
— Не будем об этом больше говорить, Бучино. Тут не о чем говорить. Стакан разбился, жидкость пролилась. Это все уже не важно. — Голос ее спокоен, в нем не ощущается тревоги, не ощущается совсем ничего, хотя вряд ли начинка пирожка могла подействовать так скоро. — Та женщина, с другой стороны канала, давно на меня зло таила. Когда-то я пыталась ей помочь сохранить ребенка, но тот умер еще в утробе. Я не сумела спасти дитя, а та решила, будто я нарочно убила его. Она кричала об этом на всех перекрестках, так что рано или поздно кто-нибудь услышал бы.
— А как же кости? — спрашиваю я через некоторое время. — Откуда они?
Она ничего не отвечает. И теперь в ее плотно сжатых губах я вижу тень прежней Коряги — той, которую я всегда боялся, той, чье молчание говорило о тайнах и скрытых силах. Раз уж она смолчала под пыткой, то и мне ничего не расскажет. Может, те кости были от нее самой? Или она, как священник, надежно хранит чужие тайны? Знает Бог, в этом городе полно женщин, которые прячут под пышными юбками раздувшиеся животы, чтобы спасти свое доброе имя. И каждый день погибают младенцы, которых те выдавливают и вытаскивают из чрева.
— Ты, наверное, давно знала, что тебя за это осудят?
Она слегка улыбается, и выражение ее лица смягчается.
— Ты же знаешь, я никогда не умела предсказывать будущее. Я просто раскидывала бобы и говорила людям то, что те сами желали услышать. Легкие деньги! Что же касается прошлого — нет, никто не в силах его изменить. Да, сколько бы денег заработал тот, кто умел бы это… — Она запинается. — Я бы отдала вам ваш рубин. Мой дед уверял, что это лучшая подделка из всех, что он изготовил.
Мы некоторое время сидим молча. Нам обоим есть что воскресить в памяти.
— Я очень боялась тогда, что ты заметишь до того, как отнести еврею.
— А-а… Нет, я ничего не заметил. Твой дед был прав. Это была превосходная подделка.
— Но ты ведь понял, что это я? Потом, когда ты узнал про меня?..
Я снова мысленно вижу ту давнюю картину: она сидит на кровати, замерев, будто зверек, а я стою, приблизив губы вплотную к ее уху. Я помню в мельчайших подробностях ее кожу, темные круги под глазами, слегка дрожащие губы.
— Да, я знал, что это ты. — Но сознание собственной правоты совсем не приносит мне удовлетворения. — Ты сама это задумала?
Она колеблется.
— Если ты спрашиваешь, всегда ли я была воровкой, — то нет.
— Но почему тогда?..
— Мы сговорились с Мерагозой.
— Я не об этом спрашивал.
— А о чем? Она раскусила меня. Узнала про глаза, про то, чем я занимаюсь, и, пользуясь тем, что знает это, заставила меня украсть камень. — Она умолкает. — Но все было не так. Мы сделали это вместе, потому что могли сделать. А еще потому — да, потому, что в ту пору я нуждалась в деньгах.
— Так значит, вы и мать ее обокрали?
— Нет, нет! Я ничего у нее не крала. Никогда. — И вдруг она снова оживляется. — Я ничего не знала о ее матери. Мерагоза никогда не приходила ко мне за помощью, а ведь я могла бы помочь, кое-что я могла бы дать ей, чтобы ослабить страдания. Я говорила об этом Фьямметте, и ты должен поверить мне. Я не знала, что ее мать болела и как она умерла.
— Хорошо, хорошо, я верю тебе. — Я накрываю ее ладонь своей, чтобы успокоить ее, и некоторое время мы сидим так молча. — Я знаю, ты ведь не жестока.
— О! А я ведь могла бы быть жестокой к тебе, Бучино, если бы только захотела. — И тут в ее голосе звучит лукавство прежней Коряги. — Я с самого начала на тебя сердилась. Этого я не стану отрицать. В те первые месяцы я старалась, как могла, ради нее — ради вас обоих. Но ты никогда не доверял мне, никогда. Как только у нее снова отросли волосы, ты хотел поскорее выставить меня за порог. Мерагоза понимала это не хуже меня. Мы всегда были чересчур плохи для вас. Так она мне и сказала.
