Когда я уловила, нет, не последний вздох Ксавье, которого не услышала, а первую примету его окончательного ухода, я не накинула ему на лицо края простыни. И я знала также, что во время погрузки на катер и во время выгрузки ему предстоит пересечь ночную толпу с открытым лицом, как принято на похоронах в Испании. Но сегодняшней ночью его обступят иные тени, не те, что обступали его прошлой ночью. Изменилась погода и изменилась широта. Погода изменилась в Бургундии. Сквозь мертвые свои веки Ксавье увидит свод латинских небес и созвездия; барабанные его перепонки еще будут вибрировать, когда волна, грохоча, ударит о брюхо катера; и морской ветерок будет играть его волосами, которым суждено еще два дня бессмертия.
На острове мы очень медленно прошли пешком путь от порта до нашего дома. Я догадалась по внезапному молчанию своих водителей, что они все поняли; поняли еще на катере, а может быть, и раньше. Несколько рыбаков, разбуженных нашим прибытием, поспешили к нам присоединиться, ибо Ксавье здесь любили. Они проводили наши носилки до конца поселка. Потом, спросив, не нуждаюсь ли я в их помощи, разошлись по домам.
Два человека в санитарной форме, несшие покойника с открытым лицом, да женщина в дорожном костюме, не проронившая ни слезинки, составили весь траурный кортеж. Но он шествовал по немощеной дорожке, среди благоухающих кустарников, под покровом чудесной весенней ночи, и цикады громко распевали свою песнь.
А поблизости от Птит-Комб мы услышали также лягушек. Мы двигались бесшумно, поэтому они смолкли лишь в самую последнюю минуту. И как только мы прошли, они немедленно возобновили свой концерт.
Когда его положили на широкий диван в нашей комнате, когда здешняя чересчур экспансивная служанка отправилась на кухню, где ее ждали водители, когда я очутилась запертая в этой комнате наедине с моим мертвецом, я наконец разрешила себе не действовать и стала ждать.
Мне казалось, что постепенно я вся выкарабкиваюсь из каких-то глубин на поверхность. Происходило это вопреки моей воле, органически. Горькая печаль, умиление, огромная жалость к самой себе, благодетельные предвестники длительного горя, женская моя слабость - все эти чувства наконец возвращались ко мне одно за другим. Я вновь научилась владеть обычными человеческими чувствами. И научилась также плакать, в чем было так жестоко отказано мне во время двадцатичасового пути. Рыдая, я упала рядом с неподвижно лежавшим телом.
Теперь я оплакивала Ксавье и только Ксавье. Все прочее было забыто. Я оплакивала в нем не ушедшего навеки любовника и даже не мужа; я оплакивала того, кто протянул мне руку, кто спас меня от других и от себя самой и сделал меня чуть-чуть лучше. Ах, какой же малостью ответила я на все эти благодеяния. Доверившись Ксавье, я беспечно положилась на будущее и не спешила расплатиться за все, что он для меня сделал. Что принесла я ему взамен? Ужасную смерть.
С тоской думала я о его скрытой от меня жизни, в которую я не сумела проникнуть и не проникну уже никогда. Которая ускользнула от меня...
На смену горю, на смену угрызениям совести пришло полное изнеможение и подкосило меня. Я заснула, словно рухнула в пропасть.
Когда я проснулась, было уже совсем светло. Я так и проспала рядом с Ксавье. И проснувшись, не сразу вспомнила, что Ксавье мертв, ибо левое мое плечо, как обычно, затекло от привычно милой тяжести. Во сне я бессознательно положила голову Ксавье себе на грудь, и мы проспали так до утра.
3
Он покоится на маленьком кладбище возле порта, где уже не хоронят и где мне удалось купить место. Я сама ухаживаю за могилой. Примерно через месяц после смерти Ксавье однажды утром я обнаружила на памятнике огромный бисерный венок. Не долго пришлось мне раздумывать, чтобы догадаться, чья рука возложила его. Моя служанка заменяла мне местную газету; множество подробностей, в которые я не вслушивалась, подтвердили мои подозрения. Я ничуть не взволновалась. На венке не было ни ленты, ни надписи, и эта скрытность тети Эммы, которая очевидно, рассчитывала на то, что я стерплю анонимное подношение, эта ее дипломатия показалась скорее уж наивной, чем бестактной. Кончина Ксавье, последовавшие за ней дни поселили в моей душе какое-то скорбное умиротворение, не благоприятствовавшее злопамятству. К тому же я отяжелела, что тоже меняет женщину. Я пощадила бисерный венок. Должна признать, что эта мозаика цветочных лепестков, не обладавших живой прелестью природы, где одни только анютины глазки действительно напоминали цветы, была в своем роде даже мила.
Каждый год венок аккуратно заменяли новым. Но сама тетя Эмма приезжала на остров только дважды. Кажется, теперь это паломничество поручили одному из служащих гиерского агентства, который в назначенную дату посещает кладбище и возлагает венок.
Это единственная точка соприкосновения с нашей семьей. Все наши связи свелись к этим бисерным кружевам, к этому давно вышедшему из моды кладбищенскому украшению.
Я решила никогда не возвращаться на авеню Ван-Дейка; и по сей день, когда я рассказываю вам свою историю, я ни разу там еще не была. Как-то утром в начале октября бабуся незаметно уснула вечным сном. Кто-то, думаю, тетя Эмма или мама, пустил в семье слух, что она умерла с горя: что это я ее, мол, убила. Выдумка не особенно правдоподобная, принимая во внимание то обстоятельство, что последние годы бабушка жила в состоянии полного равнодушия к окружающим, и то, что девяносто три года - возраст, когда вполне можно умереть естественной смертью.
Меня известили о похоронах телеграммой, но через посредство одного нашего родственника Жарно, бывшего семейным нотариусом Буссарделей. До этих пор никто из наших, даже тетя Луиза, не подавал никаких признаков жизни. Следовало ли, таким образом, считать эту телеграмму, извещающую о смерти бабуси, приглашением на похороны? Я колебалась. Приближался срок родов. На них-то я и сослалась. Телеграфно я выразила свои соболезнования моему отцу, дяде Теодору, тете Эмме и тете Луизе, детям покойной; я с умыслом написала четыре телеграммы почти в одних и тех же выражениях, из страха, как бы вопреки моему собственному желанию вариант, адресованный тете Эмме, не получился слишком сухим. А братьям я отправила по телеграмме, где без рисовки, но и без околичностей объяснила, почему я не могу рисковать и пускаться в утомительное путешествие. Мое дитя уже служило мне защитой.
