Жирный сурок вёл себя необычно. Принюхивался, приглядывался, обходил норы, словно чужой. Тёрся пухлыми щеками о землю. Почему же тогда хозяин не изгонит чужака? Вот один вылез навстречу, обнюхал – и удалился. И другой тоже. А тот, который словно чужой, опять что-то вынюхивает. Будто новый вождь знакомится с владениями. Присел в уборной, напрягся. И так увлёкся, что даже не чувствует потного запаха женщины. Не берёт во внимание.
Чёрная Ива отвлеклась от своих наблюдений и подумала о сурчином мясе. Жирном, сочном. Схожим с мясом мамонта и мясом полёвки. Ведь и сурки едят ячмень. Объедаются. А Чёрная Ива – пожалуй бы – съела сурка. Она едва не рассмеялась от такой мысли, неужели она становится обжорой, ей уже хочется другого мяса, не мамоны. Другого… Так она станет толстой подобно старухам.
Громкий визг оторвал её думы от мяса, вернул к сурку. Кажется, это и вправду был новый вождь. Потому что он обнаружил детёныша и схватил беднягу за горло своими длинными и острыми резцами. Чёрная Ива негодующе вскочила – но было уже поздно. Жирный сурок, конечно, улизнул, а окровавленный детёныш, размером чуть больше отъевшейся крысы, остался на месте. И когда Чёрная Ива к нему подошла, тот уже почти не дышал.
Она взяла умирающего на руки, хотела погладить, запачкалась кровью – а он испустил дух у неё на руках. И она теперь не знала, что с ним делать дальше. Она вернулась с сурчонком к тому месту, где раньше сидела. Наверное, бесполезно нести его в стойбище. Сколько тут нежного детского мяса? Крохи. Хотя ей одной. Ведь её муж, охотник, не может даже притрагиваться к зверю, убитому своими. Запрет. Женщина может притрагиваться и может даже поедать. Женщины довольно часто и с большой охотой едят весной оленей, убитых другими оленями из-за оленух или зубров, убитых другими зубрами из-за зубрих, или медведей. Но детёныш сурка, убитый взрослым сурком – это ведь нечто другое, она даже не знает, как в таких случаях надлежит поступать. Она, наверное, спросит у женщин. Вдруг всё же нельзя это кушать, вдруг – запрет? Женщина и детёныш – между ними всегда присутствует связь. Потому Чёрная Ива расстроилась. Сколько непостижимого! Многие запреты и обряды совсем непонятны, в какую сторону их толковать и почему они даны. Те, кто ведают, говорят, что это – щит. Щит против того, с чем обычному человеку незачем связываться. Если в щите появляется трещина, то через трещину хлынет то, с чем не справишься. Она запуталась!
Чёрная Ива положила сурчонка на землю, надела обратно юбку. Всё равно ей было страшно. Опять её охватила мелкая зыбкая дрожь. До неё вдруг дошло, что она уже совершила ошибку. Раз она убитого взяла, раз она его пожалела – значит, она его уже как бы и съела. Всамделишно съела. Подхватила его слабость. И если это запрет, её ожидают несчастья. Лучше и не говорить ничего другим женщинам, не вызывать пересуды и опасения. Просто затолкать трупик ногой под кусты, забрать свой мешок и уйти.
Она вытерла кровь на руках и повернулась, чтоб уходить, но только теперь заметила идущую к ней Сквалыгу.
– Где пропала Чёрная Ива? Что-то случилось?
Чёрная Ива не дрогнула:
– Нет, ничего… Ничего. Как раз возвращаюсь.
К счастью, Сквалыга не стала заглядывать под кусты. Не такая досужая. Или подумала, что она оправлялась, или – мало ли что… Чёрной Иве всё же хотелось как-нибудь выведать о запретах, порасспросить словно бы ненароком – и она поскорее спросила другое. Совсем другое:
– Когда в животе появляется тяжесть… Как тогда быть?
Сквалыга остановилась, внимательно посмотрела в её глаза и рассмеялась:
– Поменьше всяких занятий, побольше отдыхать. Пускай твой Режущий Бивень попроворнее вертится… И побольше разнообразной еды. Всякой разной. Орехи, мёд, ячмень.
– А сурки годятся?
– И сурки тоже, конечно. Особенно когда кости болят, поясница или голова.
– А убитые сурчата?
– Сурчата? – Сквалыга наморщила тонкие брови, размеров мышиного хвостика. – Не понимаю. Кем убитые? Чёрная Ива всерьёз говорит? – она подозрительно сощурила глаза и вновь прыснула смехом. Но не по-настоящему. Чёрная Ива вдруг обнаружила, что Сквалыга смеётся не по-настоящему, а как-то не так, по-другому. И та, словно почувствовала разоблачение, прекратила смеяться, грусть скользнула в глазах, Чёрная Ива готова поспорить, настоящая грусть. Ей стало чуточку странно и непонятно. Почему эта грусть? Почему?
– Может, просто Чёрная Ива переела мамоны, как и все?.. Да, что-то не так у нас, Чёрная Ива, - теперь уже у Сквалыги и голос стал грустным, больше она не таится. – Скорей бы уж оргии. Хоть там отдохнём.
Оргии? Чёрная Ива про это совсем и не думала. Она печально улыбается. Нет, ничего не изменится. Ничего. Но Сквалыга не замечает её улыбки. Самой себе говорит. Саму себя убеждает:
«А хорошо, что у людей есть оргии. Из-за этого мужья не обижают своих жён. Особенно перед оргиями не обижают, очень стараются. А то вот обидел Пёстрый Фазан Сквалыгу - и она ему отомстит. Может, и не хочется ей ни к кому уходить, а вот специально уйдёт на два дня, чтоб муж помнил, чтоб больше ценил». «На два дня не уйдёшь», - почему-то захотелось прервать Чёрной Иве, но только мелькнуло такое желание и сразу же спряталось. Пускай говорит подруга. Пусть выговорится. Ей нетрудно послушать.
«…А ведь если б не было оргий, муж бы относился к жене, как к своему копью, как к своей вещи. Моё, мол, что хочу, то и делаю. Никто другой не посмеет притронуться… А вот наступают деньки, когда любой может притронуться, когда женщина может проверить: а вдруг с другим лучше, чем с мужем…»
Заговорилась совсем Сквалыга. Чёрная Ива махнула рукой, улыбнулась деланно и зашагала вперёд.
Женщины намного её обогнали, покуда она прохлаждалась. Их мешки были уже почти полны колосьев, она единственная отставала. И немного Сквалыга.
Ей помогли наполнить мешок, одолели всем миром, и когда солнце прошло уже почти две трети своей небесной дуги, они отправились назад, утомлённые, но весёлые.
Чёрная Ива шла последней. Тоже пыталась шутить, откликалась на прибаутки – и всё равно, в сторонке, думала о чём-то своём. Будто внутри её головы сидел кто-то ещё, совсем маленький, как та, чьей неудавшейся попытки она не помнила. И эти сторонние мысли мерцали так призрачно, словно далёкие звёзды туманной ночью, так призрачно, что она не могла за них ухватиться. Только знала, что размышляет совсем не о том, над чем хохочет со всеми вместе. Совсем не о том. Но о чём?..
Грустно ей было. Грустно гляделось по сторонам, грустно чувствовалось. Что-то чувствовалось. Что-то щемящее, что-то такое… Не могла она высказать, что. Не понимала сама. Только грустно ей было. Совсем.
