— Спасибо, — сказала Мелиса. — Не хотите ли еще хереса?
— О нет, спасибо. Мне надо идти. Мы собираемся в гости к Уишингам. А вы?
— Да, мы тоже, — ответила Мелиса.
Лора надела короткий норковый жакет и вышла из дверей дома с той грацией, с той осторожностью, с той элегантной и ни с чем не сравнимой осанкой, какие присущи дамам, распростившимся с любовью.
Потом раздался звонок у черного хода. Кухарка гуляла с ребенком, так что Мелиса пошла открывать и впустила одного из рассыльных из бакалейного магазина мистера Нэроби. Интересно, подумала она, не его ли пыталась соблазнить миссис Локкарт. Это был стройный юноша, шатен с голубыми глазами, которые изливали ровный свет, как это свойственно глазам молодых, и были так непохожи на глаза стариков — эти угасшие фонари, вовсе не дающие света. Мелисе хотелось спросить его о миссис Локкарт, по это, разумеется, было невозможно. Она дала ему двадцать пять центов на чай, он вежливо поблагодарил, и она пошла наверх принять ванну и переодеться для танцевального вечера у Уишингов.
Уишинги давали эти танцевальные вечера раз в год. Как постоянно объясняла миссис Уишинг, они устраивала их каждый год до того, как в комнатах расстилались ковры. Играл ансамбль из трех человек, угощали прекрасным обедом с заливным лососем, с boeuf en daube [38] и с темным душистым кларетом высшего сорта, был буфет со спиртными напитками. К началу одиннадцатого Мелисе стало скучно, и она хотела попросить Мозеса поехать домой, но тот был в другой комнате. Привлекательная и веселая, Мелиса редко скучала. Наблюдая за танцующими, она думала о бедной миссис Локкарт, которую это общество изгнало. С другой стороны, Мелиса знала, как легко и как ошибочно предполагать, что люди, являющие собою исключения из правила — пьяницы и развратники, — проникают благодаря своим порокам сквозь броню бессмертного общества. Знала ли миссис Локкарт о человечестве больше, чем она, Мелиса? Кто на самом деле обладает способностью такого проникновения? Священник, который видит, как трясутся руки у людей, тянущихся к чаше с вином во время причастия? Или доктор, перед которым люди предстают, сбросив одежду? Или психоаналитик, перед которым люди сбрасывают с себя упрямую гордыню и который сейчас танцует с тучной женщиной в красном платье? А чего стоит это проникновение? Кому какое дело, что та пьяная несчастная женщина в углу часто видит во сне, как ее преследует в роще толпа обнаженных лирических поэтов? Мелиса скучала, и ей казалось, что ее танцующие соседи тоже скучали. Одно дело одиночество, и она по себе знала, какую радость могли принести огни и веселое общество, но скука — это совсем иное. Почему в нашем самом процветающем и справедливом мире все кажутся такими скучающими и разочарованными?
Мелиса пошла в ванную. Дом у Уишингов был большой, она заблудилась и но ошибке попала в темную спальню. Как только она вошла, какая-то женщина, видимо кого-то ожидавшая, со страстным стоном кинулась ей в объятия. Затем, убедившись в своей ошибке, она сказала: «Простите, ради бога», и вышла из комнаты. Мелиса успела только разглядеть, что у нее были темные волосы и округлые формы. Мелиса немного постояла в темной комнате, безуспешно пытаясь как-то связать эту встречу с отдаленными звуками танцевальной музыки. Это могло означать лишь одно: две ее соседки, две домашние хозяйки влюбились друг в друга и договорились о свидании во время танцев у Уишингов. Но кто бы это мог быть? Ни на одну из соседок она не могла подумать. Наверное, кто-то нездешний, кто-то из порочного мира, лежащего за пределами Проксмайр-Мэнора. Мелиса вышла в освещенный коридор и нашла дорогу туда, куда направлялась с самого начала. Единственное, что ей оставалось, — это забыть о встрече. Не было этой встречи, и все тут.
Она попросила Бампса Триггера дать ей чего-нибудь выпить, и он принес стакан темного виски. Она испытывала глубокую тоску, томление по какому-то наполненному чувствами острову или полуострову, какой никогда ей и во сне не снился. Она словно кое-что знала об этом острове — он не был раем, но там было гораздо больше свободы и богатства чувств, и это преисполняло ее радостным возбуждением. Это было изумительное ощущение, что жизнь может быть значительно лучше, что действительность не ограничивается танцами у миссис Уишинг, что в мире но существует твердой границы между добром и злом, по им правит неограниченная власть ее желаний.
Потом она начала танцевать и танцевала до трех часов, когда ансамбль перестал играть. Настроение у нее изменилось, и вместо скуки она теперь испытывала безудержную жажду наслаждения. Ей не хотелось даже, чтобы праздник кончился, и она оставалась здесь до самого рассвета, после чего, вернувшись домой, уступила желаниям Мозеса. Мозес всегда был полон желания. Он был полон желания в сараях для лодок и в рассохшихся челноках, на песчаных пляжах и мшистых берегах, в мотелях, отелях, меблированных комнатах, на диванах и на кушетках. По ночам их дом оглашался его непроизвольными радостными выкриками, но, даже объятый всепожирающим пламенем страсти, он не забывал о строгих правилах приличия, и некоторые формы сексуальных отношений казались ему постыдными и отвратительными. При дневном свете (кроме суббот, воскресений и праздников) его понятия о приличиях отличались крайней суровостью. Он двинул бы по носу всякого, кто решился бы рассказать в присутствии женщин непристойный анекдот, а однажды отшлепал своего маленького сына за то, что тот чертыхнулся. Такие, как он, отцы семейства пробуждают сострадание к холостякам. Каждую ночь он обхаживал Мелису, каждую ночь он залезал в постель с полным сознанием своих прав, между тем как у несчастного холостяка нет столь обеспеченных возможностей. Холостяк — странник в царстве любви — должен писать письма, тратить свой заработок на цветы и драгоценности, водить женщин в рестораны и театры и выслушивать от них бесконечные воспоминания о том, как Подло Поступала Со Мной Моя Сестра или как Умерла Однажды Ночью Кошка. Ему приходится напрягать свой ум и сноровку, чтобы добраться до женщины через невероятные лабиринты ее одежд. Ему приходится приноравливаться к географическим проблемам, капризам вкуса, ревности мужей, подозрительности прислуги — и все это ради нескольких часов, а то и нескольких минут краденого наслаждения. Он лишен радостей дружбы, в глазах полиции он подозрительный тип, и часто ему бывает трудно найти работу, а вот его женатому соседу, этому волосатому животному, мир всегда нежно улыбается. Зона вулканической страсти, соединявшая Мозеса и Мелису, была огромна, но только она одна их и соединяла. Почти во всем остальном они расходились. Они пили разные сорта виски, читали разные книги и газеты. За пределами таинственного круга любви они казались друг другу почти чужими; однажды, бросив взгляд на Мелису, сидевшую на другом конце длинного обеденного стола, Мозес спросил себя, кто эта хорошенькая светловолосая женщина. Но неистовость Мозеса, его всегдашняя готовность к любви не были вполне самопроизвольны; Мелиса поняла это как-то утром, когда открыла ящик стола в прихожей и обнаружила там пачки сколотых скрепками записок, подобранных за месяц или полтора и озаглавленных «Расходы на выпивку». Записи гласили: «12-го, полдень: 3 мартини. 3:20: 1 тонизирующее. 5:36-6:40: 3 виски в поезде, 4 виски перед обедом, 1 пинта мозельвейна, 2 виски потом». Записи за разные дни почти не отличались одна от другой. Мелиса положила их обратно в ящик. Это тоже следовало забыть.
6
Может показаться невероятным, но Гонора Уопшот никогда не платила подоходного налога. Судья Бизли, который формально ведал ее делами, предполагал, что ей известны налоговые законы, но ни разу не заговаривал с ней на эту тему. Легкомыслие Гоноры, ее преступная небрежность объяснялись, вероятно, ее возрастом. Возможно, она чувствовала себя слишком старой, чтобы начинать что-то новое — например, платить налоги, или же думала, что умрет, прежде чем власти спохватятся. Время от времени мысль о том, что она нарушает закон, мелькала в ее голове, и она испытывала мимолетные угрызения совести; впрочем, ей представлялось, что одна из привилегий старости — это почти полная безответственность. Во всяком случае, налога она никогда не платила, и в результате однажды вечером человек по имени Норман Джонсон сошел с того самого поезда, который привез Каверли в Сент-Ботолфс в тот вечер, когда он увидел призрак своего отца.
Мистер Джоуит по одежде принял Джонсона за торговца и направил его в «Вайадакт-хаус». Мейбл Маултон, управлявшая гостиницей с тех пор, как ее отца разбил паралич, провела Джонсона наверх, в одну из задних комнат второго этажа.
— Комната не слишком хорошая, — пояснила она, — но все остальные заняты.
Она ушла, предоставив ему в одиночестве осматриваться на новом месте. Из единственного окна виднелась фабрика столового серебра по ту сторону реки. В углу комнаты стоял кувшин и таз для умывания. Под кроватью Джонсон увидел ночной горшок. Эти примитивные приспособления повергли его в уныние. Вообразить только — пользоваться ночным горшком в то время, когда люди уже исследуют космос! А что, астронавты пользуются ночными горшками? А шоферы? Чем они пользуются? Он перестал думать об этом и принюхался к воздуху в комнате, но гостиница была очень старая и к ее запахам следовало относиться снисходительно. Джонсон оба свои костюма — тот, что был на нем, и тот, что лежал в чемодане, — повесил в стенной шкаф. Целая коллекция металлических вешалок, висевших в шкафу, звенела еще добрых полчаса после того, как он до них дотронулся. Эта призрачная музыка начала его раздражать, но затем в комнату хлынула царившая в доме тишина. Над головой послышались шаги. Мужские? Женские? Каблуки Стучали резко, но поступь была тяжелая, и он решил, что это мужчина. Но что он там делал? Сначала незнакомец прошел от окна к стенному шкафу; затем от стенного шкафа к кровати. Затем от кровати к умывальнику, а от умывальника опять к окну. Шаги были проворные, быстрые и энергичные, но каков был смысл этих хождений? Может, он упаковывал вещи, или одевался, или брился, или же, как случалось с самим Джонсоном, просто бесцельно кружил по комнате, стараясь вспомнить, что он позабыл.
