— Слабое и не мной рожденное дитя. Вот всё, что от меня осталось на земле, — проговорил Рожденный.
— Но разве этого мало, господин? — сказал кому-то тот прежний голос. — Он еще не понял, но ступил на путь понимания. И если он в одно и то же время и выкуплен, и не искуплен, позволь ему довершить эту работу.
Тогда другой голос, строгий и ясный, произнес:
— Войди, недостойный! На ломаный медный грош было у тебя человечности: но жаждущему суровой справедливости платит по счету Милосердие, и любившему воздает сама Любовь. Только, Рожденный-для-Жизни, запомни: ты был на земле первым из первых — тут станешь ты последним из последних у престола Любви.
— Вот теперь поистине уплачено! Счет предъявлен и закрыт! — воскликнула Аруана.
При этих словах она достала блокнот из карманчика своего накрахмаленного фартука и постучала по нему карандашом.
— А теперь занимайте свои места все: Эмайн напротив Оливера, Лорд — лицом к лицу со Стрельчихой. Хлеб уж на столе, а теперь и доброе вино отыщется.
— Которое, как и хлеб, — произведение четырех стихий, — бойко подхватил Эмайн. — Земля рождала виноград, ветер баюкал, дождь поил, солнечный свет питал и доводил до зрелости. Но как зерну надо быть убиту, чтобы прорасти пшеницей, как пшеницу надо смолоть, чтобы из муки испечь хлеб, как хлеб преломляют, чтобы все могли разделить трапезу, — так и виноград топчут в точиле, томят в погребной бочке, закупоривают в тесную бутыль, прежде чем выпустить на волю то, что во тьме стало светом и в скорбях — радостью.
— То, что убило Злую Звезду — только капля ее горечи осталась, — продолжил Балморал.
— То, что существует лишь в становлении, — добавил Лев.
— Что мертвит и живит, — сказала Марикита.
— И всем подобно хлебу, как хлеб — человеку, — подытожил Мариана.
— Так преломим же хлеб, разольем вино по кружкам и запьем одно другим, и закусим второе первым, чтобы, разделенные, они нас соединили, чтобы оба стали нами после того, как в долгой игре мы были ими! — провозгласила Аруана.
Так они и сделали. И смотрели Лорд и Зенобия друг на друга с такой силой и страстью, что в перекрещивающихся лучах их менялась и заново рождалась Аруана — гибкой, как зеленый стебель, тонкой, как хорошо откованная шпага, светлее всех солнц и звонче лунного блеска.
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ МОНОЛОГ БЕЛОЙ СОБАКИ
У верхнего мира своя планиметрия, совершенно иная, чем у нижнего; да и стереометрия по крайней мере пятимерная. По всему по этому доверяю я лишь поэтам и в грош не ставлю архитекторов Небесного Царства, что строят его из кирпича и камня Града Иерусалима, застывших символов и огрубевших знаков, а иногда покушаются и на действующую модель в натуральную (???) величину. Откуда нам знать, что там есть, в дальнем мире? И зачем, собственно?
Не доверяю я также географам и геометрам Царства: сновидцы эти похожи на воров, что ухватили клочок царской парчи и кроят по его образцу плащ из подручной холстины; на пьяных землемеров, что строят на гнилой бумаге подробнейшую и объемную карту, исходя из одной-единственной проекции.
Не верю утопистам и визионерам ни на полушку: человеку свойственно видеть все сущее через призму, которая преломляет лучи, через закопченное стекло, что отбрасывает от себя солнечный свет, через сквозные дыры в глазах пустого глиняного идола — и тем Големом, темными очками, граненым стаканом является сам человек со вложенным ему в мозги мировоззрением. То, что провидец приносит в нижний мир из своего озарения и просветления — истинно: однако истина подобного рода почти так же невыносима взору и невозможна без покрывала, как и ее высокий прототип. Вот и обеспечивает человек завесу сам, порой даже того не осознавая. Но не всегда эта вуаль соткана из светлых нитей…
Ведь тот свет является иногда в мрачном облике: не всё это ад, по большей части просто знак твоей ненависти, внутреннего мрака, оборотной стороны твоего солнца. Иногда таким образом постигается существо, а не сущность дьявола — ибо разве может он иметь постижимый облик? Разве тень Бога не так же бездонна, как Сам Бог — вернее, тот ангел, в облике которого Он боролся с Иаковом у брода?
Но даже если пророк видит свет — на его устах он оплотняется, то есть обрастает плотью.
Учение Христа и любой обновленный Завет — истина, но истина невыносимая. Кто может это слушать? Так восклицаем мы. В любой религии, если не побояться стать с нею лицом к лицу, видится нечто странное, как бы запланированное богохульство. Именно потому церковь — в качестве лона религии — вечно жаждет окостенить веру, возвернуть нас всех скопом в младенческое состояние, забывая при сем, что «будьте как дети» вовсе не значит «станьте прежними детками» и что в настоящих христианах голубиная кротость благополучно соседствует с жалом мудрыя змеи.
Только избранным — не за силу, не за праведность, не за разумность и не за простосердечность, а за особую зоркость и смелость души, всегда открытой незнаемому, — были доступны незамутненные родники, чистый елей речей, мгновенно вспыхивающее масло той оливы, что высится в центре мира. Масло это — для тех, кто слышал живое Слово: остальных во веки веков кормят жмыхом. И не спасет нас теперь никакое обращение к первоисточникам! Их язык — зола давно отгоревшего костра…
Нет. Всё-таки и упрямо — нет.
Христианство сплетает сеть из древних знаков, насыщенных глубоким смыслом, и не пытается их исчерпать — это не его задача. Сила его в том, что оно дерзко прорывает эту сеть, используя — отменяет. Из пряжи Четвероевангелия плетет образ Совершенного Человека: но не из его отрывочных речей, не из дел и свидетельских показаний, но изо всего. Так воздушный шар, обмотанный проклеенной нитью, опав, дарит ей, затвердевшей, свою форму, форму светильника. Ажурное получает вид плотного, телесное — сущность пустоты.
Божьи заповеди, что извлечены из этих зыбей — танец на лезвии бритвы: невозможное, что становится воплощаемым, но никогда воплощенным. И горе тому, кто желает избегнуть танца! Что тогда спасет отступника?
Вечный труд души без надежды достигнуть — аналог Пути. Вера — дерево, подобное в своем движении реке, что течет с земли на небо: корни дерева — исток реки, ветви — широкая пойма. Его можно пересечь топором, сорвать листья, отрубить ветки — но нельзя заставить расти вспять. Так реку пытаются запрудить, а она ищет и находит обходные пути.
Идущий во имя Любви, будь подобен капле реки, листу дерева!
Ты идешь через разные декорации, вписываешься в различные контексты, примеряешь различные костюмы — не потеряй себя: меняясь — теряешь, оставаясь собой — теряешь, но то, что в тебе подобно воде, остается несжимаемым и одновременно пластичным.
Ты сбрасываешь с себя омертвелое, отдаешь постылое и отрываешь от себя дорогое, саму душу порой желаешь сделать пылью — не бойся: расточитель беднеет и скупец умирает на крышке своего сундука, но тот, кто в пазухе старого листа взлелеял почку будущего дня, — тот истинный богач.
Но изменяясь и храня себя, собирая и расточая, помни одно: любая правильная идея, доведенная до своего логического завершения, — в том числе и изложенная выше, — становится абсурдом и бредом. Так не доводи ее до ручки!
Шутка.
В знаке Паука, или Эскулапа
Имя — ШАЙН
Время — 30 ноября-17 декабря
Сакральный знак — Солнце
Афродизиак — не нужен
Цветок — тюльпан
Наркотик — не нуждается
Изречение:
«Уже с тобой, уже в ночи аптека,Тот вестибюль классического века,Где Лик — не только облик человека —Уже готов раскрыться и совпасть».
Иоанн А. Т. Мария Даровский
…Разбегалась новая галактика, новорожденный мир; развевались рукава, сыпались искры из небесного горнила, где отковывались, и из кузни, где для нее чеканились новые, как монетки, звезды; Дом Людей отдавал всё поглощенное им и преобразованное. Ибо был Октопус не мертвенной дубовой аллегорией, а вольно произросшей метафорой, и то, что находилось в нем и складывало его, представляло собой такие же дышащие и своенравные символы. Поэтому происходящее в Огдоаде точно и, с другой стороны, непредсказуемо отражалось во всей Вселенной: вдох уничтожал и обогащал ее, выдох — изгонял из лона и побуждал к новой метаморфозе. Это казалось парадоксом — жизнь и смерть не так чередовались, как были соединены друг в друге двуединым процессом. Но ведь различает и рассоединяет их время, а там, где его нет, нет и различия…
«Что такое парадокс? — записывала Арманда в свой официантский блокнотик. — Соединение несоединимого. В качестве необходимого и начального условия имеет отсутствие времени или его остановку. Любое плавное перетекание одного смысла в другой сглаживает или — чаще — просто уничтожает парадокс. Мгновенная вневременная сшибка двух идей, мыслей, реалий („Покажи свой дзэн!“) указует на то, что само время есть фикция».
