— И ты не врешь, Чмаруцька?
— Как это так — врешь?
— Да очень просто. Ты же большой мастер всякие истории выдумывать. Такое отколешь, что и разобраться трудно: где самая правда, в конце или вначале. Сказки рассказывать ты спец!
— Какие сказки? От этой сказки, брат ты мой, угорели все немцы на станции.
— Угар у них пройдох, и попадешься ты им на трезвую голову. Выдадут тебя полицаи, и… будь здоров Чмаруцька!
— Что ты? Где там они выдадут? Их-то немцы и перестреляли сразу, — как налетели, так сгоряча и побили!
— А покупатели куда делись?
— О-о! Они не такие дураки, чтобы ждать. Огонька подсыпали и айда!
— Партизаны?
— А кто бы ты думал? Конечно, они. Кто это пойдет среди бела дня на такое дело? Еще совсем светло было, когда они самогонку доставляли. Отчаянные хлопцы! Я так некоторых даже сам знаю, из городка есть, из лесопильни несколько человек.
— Гляди, Чмаруцька, язык свой не очень пускай в ход. Как что, притормаживай его. Иначе в беду попадешь, не выкарабкаешься!
— Что ты, что ты говоришь, брат ты мой! Язык у меня, как на пустяковину, так он все равно, что твой бывший экспресс, аж судит, как разговорится, ничем его тогда не остановишь. А если там что иное… так тут, брат ты мой, стоп ему, семафор, ни тпру, ни ну! Вот, брат ты мой, какой у меня к тебе разговор был. А теперь у меня к тебе и другое дело есть. Я, брат, тебя всегда уважал и уважаю. Помнишь, как ты когда-то из беды меня выручил, когда я через эту самую выпивку провинился. Жестко за меня тогда взялись хлопцы, аж под суд хотели отдать, что я им из-за пьянки чуть график не сломал. И тебя, признаться, я очень тогда, побаивался, прижмет, думаю, поскольку ты профсоюзную линию оберегаешь. А ты по-человечески со мной обошелся. И хлопцы тогда поняли, что вышло все это без злого умысла с моей стороны, ну, поскользнулся малость, хотя и на сухом месте, а поскользнулся. Я, брат ты мой, рад был, что выговором отделался тогда. Да и кто я такой? Я на этой станции еще с дровоклада начал. Здесь мне каждый фонарь, как свояку, подмигивает. А все кричат: уволить, уволить! Что я делал бы тогда? А ты, значит, по-человечески. А тогда и хлопцы все по-человечески. Вот оно как. За это, брат ты мой, уважаю тебя. Да что уважаю… Люблю… Ей-же-ей, люблю! И коли уж повезло мне, так дай, думаю, зайду к тебе да по-дружески обо всем и расскажу. Так вот и раздавим эту пол-литровку! Я, брат ты мой, не такой человек, чтобы самому в одиночку, раз уж повезло!
Чмаруцька торжественно достал из кармана бутылку и, держа ее высоко в руке, поднес к самой лампе.
— Чистая, как слеза! Первачок! Так за любовь мою к тебе, за дружбу, да чтобы врагу оно все боком, боком!
— Постой, постой, Чмаруцька! Как-нибудь в другой раз осушим по чарке.
— Гнушаешься, значит, мною, Чмаруцькой? Таким человеком, брат ты мой, гнушаешься, какого еще свет не видел, а немцы тем паче!
— Да нет же! Разве ты не знаешь, что мне на смену итти пора? А тебе же известно, как они люто относятся к машинисту, если от него этой слезой запахнет. Мы с тобой уже в другой раз, Чмаруцька! Хотя и небольшой я поклонник этой посудины, но с тобой, за тебя я готов как-нибудь чарку-другую пропустить.
— Коли на смену, так извини, я про это совсем забыл. С фашистами, конечно, шутки плохи. Фашист человеческой речи не понимает. Так бывай, брат ты мой, пойду.
— Домой? Это хорошо. В самый раз — отдохнуть.
— Нет! Должен я еще Хорошева проведать. Он как раз с работы вернется. А это, брат ты мой, тоже человек, большой души человек! С ним поговоришь, так и твоя душа как бы на место становится. Так я пошел.
Когда Чмаруцька вышел из хаты, Чичин открыл дверь в боковушку.
— Слыхал? — спросил он.
— Слыхал, слыхал… Все тот же Чмаруцька! Пол-литра не обидит!
— Нет, Константин Сергеевич! И он изменился. И выпить не очень-то вольготно ему теперь и другие заботы появились у человека. Признаться, хлопцев этих я к нему подослал, но он об этом не знает. При его содействии они и другие дела вершат, о чем он и не догадывается. А на фашистов зол, аж кипит. И как не кипеть человеку! Семья большая. Раньше все дети были на своих местах. В железнодорожную школу ходили. Учились и в ремесленном и в техникуме. Где только Чмаруцьки не учились. А теперь все сидят дома, ни им учебы, ни работы какой-нибудь. А есть людям надо. Он и ведра ладит, и зажигалки мастерит, и за что только не хватается, но кому нужны ею зажигалки? Однако Чмаруцька перебил нашу беседу. Я так обрадован твоим приходом, Сергеевич, что просто растерялся. И каждый наш человек обрадуется, когда узнает, что не забывают про нас, надеются на нас, верят, что мы не подкачаем. Но сегодня, да, пожалуй, и завтра я бы тебе не советовал к ним являться, к немцам, пусть немного остынут. А то после таких событий они готовы сожрать каждого нового человека, который попадется им под руку. А работников они собирают. Сколько было этих объявлений и приказов, чтобы приходили работать на железную дорогу, — и с лаской, и с угрозами, и приглашают, и насильно волокут через биржу, и всякими наказаниями угрожают тем, которые не явятся. Конечно, коммунисты, которые работали у нас и не смогли своевременно выбраться, все в лес подались, к Мирону, им невозможно было бы здесь оставаться, тут и Брунька-Шмунька и вообще… ненужный был бы риск, когда каждого знают, как облупленного.
— Это Шмульке водокачку сохранил?
— Он. Немцы его просто героем сочли. Но теперь он у них не в большом почете. Не рассчитал. И немцев теперь побаивается, и наших людей опасается. Конечно, остерегаться его надо, пустой человек, вся душа, ею в миске, за нее только и держится. Такой может в этой миске и утопить, если кто наступит ему на хвост.
— Это известно… Так вот что, Чичин, дело у нас пойдет на лад, если мы будем всё делать по точному плану. Мы большевики с тобой, хотя и нет у нас партийных билетов, знаем, что любое дело нельзя пустить на самотек. График и тут нужен, и жесткий график. Я от имени всех нас великую клятву дал в Москве, Партии нашей, Центральному Комитету: затормозить немцу ход на железной дороге, все делать, чтобы он боялся ее как огня. Мы ему такой копоти подпустим, что он очумеет от нашей работы, от наших ударов, которые мы пока будем наносить без шумя, незаметно, но так, чтобы от этих тихих ударов гремело в их черепах. Одним словом, рубать будем! И одно условие: только ты да еще хлопцы из моей группы будут знать об этих самых ударах, ну и о том, кто я в самом деле… Иначе пока нельзя. А там увидим. С Мироном я буду через тебя держать связь, передашь ему пакет из Москвы и от меня привет. Совета твоего я послушаюсь, денька два подожду еще, осмотрюсь, на людей погляжу. А сейчас домой пойду.
— В деревню, к матери?
— Нет, здесь, в городе, останусь.
— У меня бы переночевал.
— Не стоит лишний раз к тебе наведываться. Лучше, чтобы поменьше людей здесь околачивалось.
Костя Заслонов шел по улицам городка. Присматривался к редким прохожим. Прислушивался к тому, как стучали ставни, которые рано-рано, едва только начало сереть на дворе, прикрывали окна, чтобы тщательно заслонить от чужого глаза все, что происходило внутри. И казалось, что за этими ставнями, не пропускающими на улицу ни одного луча света, нет ничего живого. Всюду было тихо, глухо, не слышно человеческого голоса, отзвука песни, звонкого смеха, музыки. Городок словно вымер, не то притаился, все чего-то выжидая, на что-то надеясь. Только возле кино, скупо освещенного холодным синим светом, толпились люди, слышались голоса. Но это были чужие люди, чужие слова, чужие голоса. Чужая музыка прорывалась сквозь двери наружу, надрывно повизгивала в репродукторе на площади. Бравурные марши не умолкали, они звучали странно и казались неуместными над этой пустынной площадью, на которую врывался студеный ветер и сыпал сухим колючим снегом. Снег падал и шуршал на объявлениях, плакатах, на большом портрете, где в мертвом синем свете улыбался, как помешанный, человек с черной прядью на лбу. И тут же на столбах — огромная карта на фанерных щитах. Жирные синие стрелки прорезывали ее в разных направлениях. И две из них, как острые змеиные жала, нацелились на два города, одни названия которых вселяют теплые чувства в человеческое сердце, сердце наших людей. А марши все гудели и порой в стареньком репродукторе на площади сбивались на что-то, напоминавшее волчий вой или завывание собаки.
«Вот почему вы радуетесь, гады! Вы, как змеи, стремитесь ужалить нас в самое сердце. Не бывать этому! Не удастся вам, зеленым гадам!»
Косте показалось, что он даже высказал свои мысли вслух. Почудилось, что хрустнули пальцы — так больно сжались кулаки. Но это скрипел снег под ногами, скрипели заснеженные Доски тротуара. Ему даже почудилось, что скрипят они не в такт его шагам.
Потом ему подумалось, что кто-то произнес ею имя. Замедлил шаг, прислушался. И уже отчетливо услышал:
