Набрав полные легкие трепещущего холожавого воздуха с невольным криком, в котором силу и восторг, волю и здоровье объединял молодой избыток жизни, Святослав бросился в режущие стальные брызги, с радостью растворяясь в единодушном ликовании своих товарищей. В теплые дни, возможно, омывать в реке пот, пыль и самою усталость после упражнений с оружием было куда приятнее (каждый воин в летнюю пору еще и обязан был по нескольку раз переплыть туда-обратно реку), однако могла ли вода травня или червня дарить столь яростные восторги, как сейчас, в рюене, или при купании в проруби посередине студня[355]. И как при игре в шалыгу молодые витязи и матерые вояки здесь также собирали известное число наблюдателей. На этот раз то были селянские и городские девки, «случайно» забредшие к опушкам окрестных гаев, в поисках… ядреных орехов.
Завтра русская земля готовилась встретить день, чья светлая половина в точности равнялась темной. Этот день посвящался тому, чье имя у родоначальников русских означало — «небо», предвечному Сварогу; теперь же для множества насельников русской земли имя это ни о чем не говорило, ну, разве что напоминало о слышанных в младенчестве нескольких легендах, будто этот самый Сварог когда-то, когда еще… царь Горох с грибами воевал, подарил людям плуг и кузнечные клещи, научил добывать медь и железо, а кроме того установил законы, которые дети его — люди русские — должны были исполнять. Но как долгий мир рождает в людях погибельное для них чувство безопасности, понуждая предаваться удовольствиям бездействия или каким-либо частным делам, когда народ теряет осмотрительность и становится легкой добычей чьей-то алчности, так же легкомысленное отношение к броне души — Истине, делает ее уязвимой для ржавчины чувственности, стяжательства и неуспокоенности. И все-таки талант осмысленно воспринимать окружающее, сохранять опыт прежних поколений способен спасать народ до той поры, покуда тот легкомыслием своим не выпросит у Великого Владыки наказания — утраты памяти.
Хвала Сварогу!Не лишай меня, сына твоего, памяти.Да станет память моя крепче прежнего.Да удержу я в ней до последнего дняВсе, что ты мне о себе поведал.Не лишай меня памяти во имя твое, Свароже!
Праздник и все связанные с ним удовольствия ожидались завтра. Но как все чувства спящего проглатывает дыхание, с тем, чтобы при пробуждении вновь возвратить их человеку, также и Бессмертный (которого завтра на русской земле собирались почтить, как Сварога) создает на время миры и Богов, с тем, чтобы в назначенный час поглотить их с помощью ветра, — оттого изначальные устои, обозначающие жизнь человеческую, имеют естественную склонность к разрушению. Были, говорят, времена, когда никто без благословения святых волхвов не посмел бы омочить губ ритуальным хмелем. Теперь же Святослав направлялся в гридницу, где намеревался совместно со своими товарищами до времени сотворить возлияние в честь отдыхающего где-то в непостижимых мирах небесного старца[356].
Он вступил в город в окружении трех десятков товарищей. (По случаю наступающего праздника Святослав дозволил всем, кто жил в посаде или имел желание навестить родню в близлежащих поселениях, после погрузки на телеги и полки наиболее громоздкого оружия, прочей оснастки воинских занятий прямо с Перунова поля отправляться по домам, если, конечно, на них в эти дни не возлагалось каких-либо особенных обязательств). По городу можно было пройти или немного в обход тихой стороной огородов (но тогда не исключалось вероятие повстречать Богомила, избравшего для жительства условно тихий уголок княжеского двора, к которому вот уже несколько дней молодой князь забывал наведаться за наукой) или же напрямик через рыночную площадь. И поскольку по мнению князя только Богомил и, по сути заменивший ему отца, дядька Асмуд имели право взыскивать с него за нерадивость, Святослав дал себе слово сразу же после дня Сварога примчаться к своему духовному учителю и усердием ученика доказать искренность любви к нему, а сейчас все же пройти другой дорогой.
Молодцы шли по самой широкой в Киеве улице, выложенной камнями, собранными на берегу реки (которые в случае осады города тут же могли превратиться в средство обороны), шли мимо огороженных заметом или острым тыном дворов, рисуясь перед улыбчивыми и нарочито серьезными девками и бабами, возникавшими то и дело в приоткрытых воротах с вырезанными на створках и подкрашенными изображениями орлов, оленей и цветов; шли — грудь колесом, поглядывая соколом, — удало раскланиваясь со встречными. И вот уже на пустеющей к вечеру рыночной площади по-юношески важничающую братию молодых дружинников отвлек от услады самолюбования какой-то шум.
Рыхлая толпа зевак, а за ней спины двух десятков хорошо одетых копейщиков прикрывали происходящее, но по-бабьи истеричные выкрики были несомненно еврейскими и принадлежали, видимо, кому-то из золотых мешков Жидовского города[357], равно, как и оснащенная копьями охрана. Святослав и его молодцы повернули на шум. Толпа послушно расступалась перед приближавшимися дружинниками, и скоро обнаружился предмет ее интереса: Элиезер — тридцатилетний сын Наамана Хапуша — чахлый недоросток, чье вырожденческое тельце, занавешенное несколькими слоями драгоценных тканей, то и знай корчилось от распиравшей его злобы, будто исполнял, визжа, какой-то воинственный танец перед таким же невысоким, но плотным мужиком в рыжеватой поскони.
— Это что здесь такое? — поинтересовался Святослав, когда наконец-то заприметивший его Элиезер Хапуш перестал взвизгивать.
— О! Да будешь ты иметь большую радость, князь! — внезапно раздраженно-визгливые восклицания сменились торжественно-слащавыми, но в них оставалось немало задора. — Этот шиш грабит меня!
— Вот так — грабит? — в недоумении расширив глаза, Святослав невольно перевел взгляд с понуро поджавшего бесцветные губы мужичишки на смуглые надменные лица охранителей сына главы киевской еврейской общины и обратно.
— Конечно! Уже третий раз видят, что он приходит на рынок, чтобы продавать… Как это называют?..
— Вандыш[358], - рядом с Элиезером оживилось еще одно еврейское лицо.
— Да, этот вандыш. Он в третий раз хочет продавать здесь вандыш и отказывается мне платить.
— Платить? — все более недоумевал Святослав. — Кто кому не хочет платить и за что?
На всякий случай Элиезер Хапуш изобразил побольше добродушия на своем маленьком длинноносеньком злобном личике:
— Он отказывается мне платить за то, что он здесь торгует…
Темно-русые брови русского князя ниже опустились ему на глаза, которые в одно мгновение будто стали старше на пару десятков лет:
— За что ты хочешь получить плату с этого человека?
Видя перемену в облике князя, сын Наамана вдруг сделался особенно подвижен, принялся чертить носиком в воздухе замысловатые фигуры, то вскидывая на Святослава моментально окосевшие глаза, то вновь опуская их долу:
— Но ведь мы уже договорились… Отец договаривался с князьями… и со Свенельдом, и с твоей мамушкой, что мы станем следить, чтобы порядок был на рынке… а за это всякий, кто торгует, будет нам отдавать… — и вдруг коротыш Элиезер радостно заулыбался и даже ручками сплеснул, точно на ум ему пришла как-то необыкновенно счастливая мысль. — Так из этих денег десятину мы же отдадим русскому княжью!
Взгляд князя был дик.
Оледеневшее бешенство блестело в его глазах цвета голубой стали. И зная, как стремительно иной раз эта ярость способна оттаивать, он резко отвернулся от втянувшего в плечи свою птичью головку Элиезера и подступил вплотную к готовому уже на все мужику, от отчаяния глядящему даже с некоторой насмешкой:
— Не вздумай ему ничего платить!
Мужичишка, ожидавший какого угодно заворота, но не настолько невероятного, так и опешил:
— Ды… а…
Но Святослав уже повернулся и шел прочь, увлекая за собой сурово озиравшихся товарищей. Вдруг остановился, шагнул было назад к обступленному темнолицыми копейщиками Элиезеру Хапушу, да вновь на полпути задушил в себе какой-то порыв…
Все глуше стуча подбитыми сапогами по камням, молодцы отдалились от площади саженей на сто, а покинутые ими люди точно завороженные все не могли оторвать стоп от земли и только глядели им вслед, уходящим по улице, забираемой предвечерним осенним туманом.
В гриднице — просторной избе, на полуторасаженном подклете, в котором сохранялось, почитай, все военное снаряжение Святославовой дружины, — местные девки и бабы уже украшали ширинками[359], испещренными древними знаками, узкие, но многочисленные окна, в которые с большим искусством и нарядностью были вставлены кусочки подкрашенной слюды, составлявшие вместе фигурки различных птиц, зверей и узорчатые листья. Однако веселые хлопцы, валившие гурьба за гурьбой, стучавшие сапогами, перекрикивавшие разгоряченные возгласы друг друга, столь оживленно выказывали внимание бабьему сословию, что те, срочно свернув свое хозяйство, почли за здравомыслие улепетнуть вдоль стеночки восвояси.
