Это были обычные вседневные ученья малой дружины, предводительствуемой Святославом. Большая дружина, состоявшая из больших, зрелых витязей, не так давно покинувшая долину, чтобы совершить укрепляющий двадцативерстный поход, вроде бы тоже повиновалась Игореву сыну, как светлейшему князю русскому. И все-таки, несмотря на то, что князь уже вошел в мужские лета, слишком велики оставались в большой дружине права Свенельда. А этих молодцев Святослав сам подбирал себе в товарищи, с ними рос, с ними в этой долине одолевал тайности военного дела, соревнуясь с ловкими в прыганье, с быстрыми — в беге, с сильными — в борьбе, кулачном бою, в поднятии бревен и громадных камней. С ними, такими же, как он, сынами князей — потомственных ратоборцев, Святослав уже успел побывать в нескольких сшибках, и между пятью сотнями молодых мужчин (волею каких сил?) сумели сложиться те особенные доверительные отношения, некая священная круговая порука, той высоты взаимоуважение, которое почитаемо небесными Богами и чуждо земляной природе Велеса и его плодовитого окружения.
— Эк вы, как поселяне, что у баб своих набалованности обучились! — весело и вместе с тем сурово вскричал Святослав, приближаясь к подмерзшим соратникам. — Что вы на себя тряпье-то напялили? Чучела стоят?
— Стоят!!! — громовой отклик сотен глоток затопил долину, побежал вверх по склонам, истончаясь и тая в иссиня-лиловой листве жостеровой опушки, обводящей полупрозрачный светло-желтый лес на вершинах холмов.
— Русай, ты со своими бери щиты и мечи бери. Светлан, твои хлопцы копья берут, — раздавал указы Святослав. — Кто еще остался? Ольгрет? Тоже копья. Чистосвет — идешь камни метать. Всё. Начинай!
И тотчас обитавшее в долине оживление приумножилось многажды, вовсе затопило все буйством движения и звука, так что пытавшимся задремать цветистым холмам вновь пришлось оставить надежду наконец-то замириться с любезным осенним покоем. Такие учения для дружин русских князей были делом не просто обыкновенным, они являли собой каждодневное дело, ибо здесь знали: нет таких задач, исполнение которых с помощью регулярных упражнений нельзя было бы сделать очень легким. Кто сказал, что сеча — это труд безотрадный? Поселянин, оторванный от привычных занятий в годину лихолетья? Или баба, потерявшая верно стоявший на страже ее похоти михирь? Для молодца — наследника славы предков, чья череда теряется в бездне веков, узами крови соединяясь с самим громовержцем Перуном, для обученного военному делу молодого витязя ратоборство — не страх, а скорее услада. И только этот образ мысли мог обеспечить русское воинство несокрушимыми доблестью и отвагой, позволявшими вступать в сшибку с силами многократно превосходящими численностью, но не сноровкой и храбростью.
Итак, учения проходили для их участников самые что ни на есть заурядные, но тот, кому доводилось видеть воев единственно в боевом своем облачении, не исключено, что был бы весьма удивлен, а, может, и распотешен. Полураздетые люди со сплетенными из толстых сучьев подобиями щитов в шуйцах, с громадными дубинами (лишь весьма отдаленно напоминавшими мечи) в десницах непрестанно набрасывались на деревянные чучела с самой неподдельной яростью, а копья, которые они метали в воображаемых врагов, уж скорее напоминали нетолстые бревна. Между тем эти подобия вооружения, в два, в три, а то и более раз превосходящие весом подлинные, боевые щиты и копья, обеспечивали обретение опыта и навыка, а вместе с ними исключительной силы рук, которые, берясь уже за настоящее оружие, могли обращаться с ним, как с предметом забавы.
Вовсе молодой боец с разрумянившимися щеками, с раскрасневшейся спиной, лет четырнадцати от роду, не боле, под присмотром старшего товарища, несколько в стороне, на таком же деревянном чучеле раз за разом отрабатывал одни и те же упражнения на этот раз с настоящим боевым ножом. Весь блестящий от обильного пота, он вновь и вновь наскакивал на двухсаженный обрубок липового бревна кое-где с иссеченной корой, с раскосмаченным лубом, кое-где с уже оголившейся белой, едва желтоватой, древесиной, стремясь поразить деревянного противника в голову, в бок, подкатываясь к его ногам, чтобы подрезать под коленями сухожилья, отступая и вновь ополчаясь на него с удвоенным остервенением.
— Не раскрывайся! Когда бьешь, сам не раскрывайся, — покрикивал задористый наставник лет шестнадцати, невольно пританцовывающий возле своего подопечного, соединенный с ним единым порывом. — И не руби, а коли. Рубленая рана то ли вышибет дух, то ли нет — мерила бабка клюкой, да махнула рукой. А колотая, ежели в точное место, так довольно на полтора вершка, на вершок даже нож вошел — тут и околеванец.
Наставник, верно, и не примечал, что пошиб его речи больно уж напоминал Асмудов способ соединять слова, а, может быть, напротив — этим подражанием молодец нарочно хотел сделать еще более очевидным духовное родство свое с опытом матерого увенчанного славой вояки.
— Пошевеливайся! Пошевеливайся! Тебе супротивника понять надеть, почуять, надеть своим ударом его помышление обогнать, ежели воителем хочешь быть необлыжным[352]. Ратуй за свою жизнь! Пошевеливайся! А то за нерадивость так и будешь получать ячменный хлеб вместо ситного.
Долина гудела от стука деревянных и звона настоящих мечей, от топота сотен ног и непрестанных воинственных кликов. А прикосновение холодных мышц ветра, густо наполненного подчас вертлявой золото-рдяной листвой, соединяло раскрасневшегося четырнадцатилетнего бойца, задававшего встрепку липовому болвану, с то и знай прищуривавшимися пращниками Вуефаста, с их громадным неулыбчивым учителем, а тех сопрягало с увертливым крутоплечим Олелем, к восхищению своих товарищей умудрявшегося косым ударом отклонять сразу по два летящих на него копья, и тот же мерцающе-червонный ветер связывал Олеля с отрядом лучников, на значительном отдалении от прочих на горе оттачивавших свои и без того соколиные взоры, доглядывая за полетом их стрел (с плоскими, треугольными, шиловидными клювами), уносящимися в пространство… ветер в конце концов становился посредником между человеком и всем естеством, явленым окрест — лесными шапками холмов, будто замедлившим свой бег Днепром, молочным светом, сочащимся из вымени Небесной Коровы, — между человеком и Тем, Кто открывается в размышлении, Тем, Кто не рождается и не умирает, Кто не разрушается, Кто лишен свойств и частей, Кто не знает ни самомнения, ни сомнения — всепроникающий, немыслимый и мыслимый одновременно, неописуемый, очищающий оскверненное. Ведь все эти люди, все эти листья, все облака и были Родом, извечно пребывающим в каждом существе, и каждое существо, каждый человек могли бы сказать: «Я — Род. Я — и есть Бог, предстающий единым или множественным, отраженный во всех существованиях, подобно тому, как отражаются белесо-дымчатые облака в зерцале вод Почайны».
— Каждому еще по две сшибки! — ненадолго отвлекаясь от размахивания огромной оструганной дубиной, заменявшей меч, подбрасывал указания своим дружинникам Святослав. — Потом с шалыгой[353] погоняем. И надобно сегодня раньше кончить. Завтра Сварога чествуем, так что…
Еще гоняли шалыгу. Отобрав две сотни из числа тех, кто проявлял особое усердие, упражняясь в искусствах стрельбы из лука, метании копья, обращении с пращей и прочая (воины, показавшие посредственную умелость, должны были оставаться в числе наблюдателей), юный князь разделил их на два равных счетом отряда, сам стал во главе одного из них, второй — сам выбрал себе вожака. Где место было поровней отмеряли пять десятков сажень, на этом расстоянии выстроились в ряд друг против друга готовящиеся вступить в состязание отряды. За спинами у бойцов мечом провели на земле по черте, обозначавших закраины защищаемых ими городов, свободу которых они тут же поклялись отстаивать не щадя живота своего. На равном удалении от тех и других, посередине условного поля брани, положили шалыгу, сплетенную из каких-то желтоватых лоз, возможно, ракитовых, и туго набитую паклей. К шалыге вышли Святослав, Русай, как верховоды своих отрядов, и еще трое витязей постарше во главе с похожим на гору Вуефастом, которым предстояло умозаключать, по справедливости ли идет борьба.
— Летит птица крылата, без глаз, без крыл, сама свистит, сама и бьет, — выдал соперникам не слишком складную, видно, только что сочиненную загадку гигант, правильный ответ на которую должен был обеспечить тому, кто не замешкает с ответом, право первому повести шалыгу.
— Стрела! — совершенно единовременно, точно сговорившись, откликнулись хлопцы.
Вуефаст поскреб гигантской пятерней рыжеватую щеку, — он, видимо, полагал, что хитрость его вопроса неодолима, — и приобняв за плечи двух своих товарищей, развернул их и отвел на несколько сажень в сторону для изобретения нового каверзного вопроса.
