Также существовали серьезные подозрения насчет того, что в обществе – особенно в высших его слоях – быстро распространяются гомосексуальные отношения. Разумеется, это должно было подорвать институт семьи, один из краеугольных камней сильного государства. Можно ли было ожидать, что гомосексуалы окажутся преданными слугами своего отечества? Максимилиан Гарден – тот самый журналист, который сумел уничтожить репутацию князя Филиппа Ойленбурга, друга и советника германского кайзера, – описывал то, как гомосексуалы легко отыскивают себе подобных и объединяются в группы и клики. Подобно масонам и анархистам, они могли похвастаться интернациональной солидарностью. Существование подобного рода страхов может объяснить, почему скандальные происшествия, связанные с гомосексуалами, – такими, например, как Оскар Уайльд, – неизменно вызывали широчайшее общественное возмущение и озабоченность. Гарден, описывая в своей газете Ойленбурга и его окружение, использовал такие выражения, как «лишенные мужественности», «слабые», «болезненные». Ведущий германский психиатр доктор Эмиль Крепелин (на которого Гарден активно ссылался) добавлял к этому списку характерных черт гомосексуального характера внушаемость, необязательность, склонность к лжи, хвастовству и ревности. Крепелин утверждал: «Нет ни малейших сомнений в том, что сексуальное влечение к своему полу формируется на базе дегенеративной и болезненной личности»[653].
В то же самое время женщины, казалось, становились все сильнее и решительнее, постепенно отходя от традиционной роли матерей и жен. В 1894 г. Эдвард Мунк нарисовал картину, изначально называвшуюся «Любовь и боль», но ставшую популярной под названием «Вампир» – и действительно, современники вполне могли истолковать ее в том смысле, что женщины способны вытягивать из мужчин жизненную силу. Воинствующие британские суфражистки (влиятельное меньшинство, требовавшее предоставить женщинам право голоса) даже укрепляли подобные страхи, провозглашая чуть ли не войну против мужчин. В 1906 г. одна из их предводительниц прямо сказала: «Мы собираемся добиться великой женской революции, направленной против телесного и духовного порабощения женщин мужчинами»[654]. Именно по этим причинам консервативные политики противились принятию более либеральных законов о разводах и распространению доступных средств контрацепции. В те годы один врач написал ставшую популярной у читательниц книгу о материнстве и включил в нее раздел, посвященный планированию семьи… и был немедленно обвинен коллегами в «поведении, позорном с профессиональной точки зрения»[655].
Еще одним тревожным признаком упадка мужественности в ряде европейских стран стало снижение там рождаемости. Во Франции она упала с 25,3 рождения (живых детей) на 1000 жителей в 1870-х гг. до 19,9 в 1910-х гг.[656] Хотя за тот же период рождаемость несколько снизилась и в Германии, но все же там она оставалась значительно выше, что с практической точки зрения означало большую численность ежегодного призывного контингента. В предвоенной Франции этот разрыв вызывал большую озабоченность и был предметом широкого общественного обсуждения[657]. Незадолго до начала войны известный германский публицист Альфред Керр дал интервью корреспонденту Le Figaro и заметил, что слабостью французской цивилизации была ее перезрелость, усталость от борьбы: «Народ, мужчины которого не желают быть солдатами, а женщины – матерями, лишен жизненной силы; ему суждено покориться более юной и свежей расе. Вспомните о Греции и Риме! Законы истории таковы, что дряхлеющие общества уступают дорогу молодым, и именно такой порядок вещей необходим для бесконечного обновления человечества в целом. Позже придет наш черед, и это же беспощадное правило будет применено к нам самим. Тогда установится власть азиатов, а возможно, и негров – кто знает?»[658]
Падение рождаемости давало еще один повод тревожиться о будущем европейского общества – что, если особенно быстро размножались «неподходящие» люди? Верхушка и средний класс опасались политических амбиций трудящихся и, кроме того, подозревали, что бедные более подвержены таким порокам, как пьянство и половая распущенность, а также различным физическим и психическим отклонениям, которые бедняки передадут своим детям, тем самым ослабляя белую расу. У расистов была и другая забота: народы, которые они полагали низшими, вроде евреев или ирландцев, становились многочисленнее, а более «правильные» социальные и этнические группы уменьшались. В Великобритании набирали силу целые кампании в защиту семьи и семейных ценностей (звучит знакомо, не так ли, причем они становились тем интенсивнее, чем дальше заходила гонка военно-морских вооружений. В 1911 г. Национальный совет общественной морали обратился к британскому обществу с призывом проявить больше серьезности и ответственности в воспитании молодежи, что позволило бы внушить последней уважение к институту брака и стремление обзаводиться здоровым потомством. Текст обращения подписали, в числе прочих, восемь пэров, несколько епископов, ряд известных теологов и мыслителей, а также два ректора колледжей Кембриджского университета. Там, в частности, говорилось, что подобные меры позволят «одолеть ту деморализацию, которая подрывает фундамент благополучия нашей нации»[659]. Довоенные политические и интеллектуальные элиты также проявляли интерес к так называемой «евгенике». Последователи этой концепции предполагали разводить и совершенствовать людей теми же методами селекции, что применялись к полезным растениям и домашним животным. В 1912 г. в Лондоне состоялась первая Международная конференция по вопросам евгеники – ее покровителями были Уинстон Черчилль (тогда занимавший пост первого лорда адмиралтейства), Александр Белл и почетный президент Гарвардского университета Чарльз Уильям Элиот[660]. При таких воззрениях война тоже порой начинала выглядеть привлекательной альтернативой – и как форма благородной борьбы с роком, и как средство оздоровления общества. Дополнительную опасность для Европы создавало и то, что многие просто принимали ее как неизбежность. Прямо накануне войны, в 1914 г., вышла знаменитая книга Освальда Шпенглера «Закат Европы». Шпенглер считал, что цивилизации имеют свой собственный природный жизненный цикл и Запад как раз подошел к порогу угасания. В основе подобной озабоченности вопросами упадка и вырождения лежали выводы, сделанные из теории Чарльза Дарвина. Пусть сам он и рассуждал об эволюции видов, протекающей в природе на протяжении тысяч лет, многие философы XIX столетия пришли к выводу, что эволюционный подход может быть применим и к человеческим обществам. Такое использование дарвинизма, казалось, вполне соответствовало взглядам той эпохи на науку и прогресс. Сторонники подобных теорий (их позже стали называть социал-дарвинистами) считали, что концепция естественного отбора позволяет объяснить расцвет и гибель различных цивилизаций. Один из основателей этого течения, Герберт Спенсер, предпочитал использовать выражение «выживание наиболее приспособленных». Затем социал-дарвинисты безо всякого научного обоснования (но к немалому удовлетворению апологетов расизма) заявляли, что человечество представляет собой не один вид, а множество различных – и именно эти «разные виды» они называли «расами» или «нациями», путая два этих понятия и смешивая их между собой. Не прибавляло ясности и то, что далеко не всегда уточнялось, идет ли речь действительно о разновидностях людей – или же о неких политических единицах вроде государств. Еще одна сложность состояла в том, чтобы определить, какие нации успешно эволюционируют, а какие обречены на вымирание. И возможно ли было изменить уготованную нации судьбу? Социал-дарвинисты считали, что да – и для этого нация могла и должна была напрячь все силы. Если это ей не удавалось, то, возможно, она заслужила свою судьбу. В конце концов, сам Дарвин снабдил свой труд «Происхождение видов» подзаголовком: «Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь».
В предвоенный период такого рода воззрения были весьма популярны, и даже те, кто никогда не читал ни Дарвина, ни Спенсера, без колебаний соглашались с тем, что конфликт играет фундаментальную роль в развитии человеческого общества. Неудивительно, что социал-дарвинизм был особенно популярен в среде военных – ведь он оправдывал и даже возвышал их призвание; однако его влиянию подверглись и люди гражданские, будь то писатели, как Эмиль Золя, политические лидеры, как Солсбери, или предприниматели вроде Ратенау. На практике подобные убеждения могли породить либо пессимистическую уверенность в том, что более слабое общество не сможет никакими силами предотвратить собственную гибель, либо, напротив, своего рода мрачный оптимизм, основанный на том, что надежда сохраняется до тех пор, пока еще возможна борьба. Как и следовало ожидать, лица, которые принимали решения в ходе предвоенных кризисов и непосредственно перед войной, отдавали предпочтение второй точке зрения. Генерал Конрад, явно находившийся под сильным влиянием социал-дарвинизма, сформулировал это так: «Складывая оружие, народ предрешает свою судьбу»[661]. Чтобы показать, насколько широко распространились подобные взгляды, приведем здесь отрывок из написанного уже во время Великой войны письма молодого английского капитана. «Справедливо полагают, – писал он, – что любой живой организм обрекает себя на гибель в тот самый момент, когда прекращает бороться»[662].
