Это был ужасный приговор, произнесенный Его Преосвященством против меня, так что посол, дабы не упустить ничего из того, что он от него требовал, принял все необходимые меры предосторожности. Он был движим к этому своим личным интересом — действительно, это дело казалось вдвойне значительным для него, поскольку кроме его ревности, какую он намеревался утолить в этих обстоятельствах, ему еще чудилось, будто здесь шла речь об интересах Государства. Итак, он отправил две смены лошадей для кареты на ту дорогу, по какой меня нужно было провезти, дабы сопровождать меня более надежно и с большим проворством. Он отдал приказ тем, кто с ними отправлялся, разместить их прямо среди поля, из страха, что если бы они ожидали меня в городе или в какой-нибудь деревне, как бы я не подал какого-либо знака, практически за отсутствием языка, поскольку я не мог больше им воспользоваться. Он боялся, как бы я не взбунтовал народ на мою защиту, и как бы это не наделало нежелательного шума. Эти самые люди запаслись съестными припасами для них и для меня, дабы вовсе не терять времени на их поиски, когда я буду в дороге. Наконец все было приготовлено в этой манере; те, кто меня охранял у посла, засунули мне в рот кляп по воле Его Преосвященства. Этого им удалось добиться с большим трудом. Я не упустил случая защищаться руками и ногами, пока они были еще [401] свободны, но когда они лишили меня такой возможности при помощи наложенных на меня оков, мне пришлось, помимо собственной воли, стерпеть все, чему я не в силах был помешать. Они принудили меня затем подняться в карету в час ночи или около того; трое из этих людей поместились вместе со мной, они опустили кожаные шторы, будто боялись, чтобы, несмотря на темень, скрывавшую меня от взглядов всех на свете, кто-нибудь все-таки не заметил их насилия.
Я пересек весь город в этом великолепном экипаже, и когда меня подвезли вот так к тому месту, где ожидала барка, я был погружен туда вместе с шестерыми людьми, постоянно державшими наготове мушкетон, как если бы они должны были убить меня в любой момент. Тем не менее, во мне не было страха. Я находил, что они не завезли бы меня так далеко, если бы в этом состояло их намерение. Я имел гораздо больше оснований опасаться, как бы они не выкинули меня в море, чтобы одним ударом отделаться от меня и удовлетворить страсть их мэтра; но они далеко и не думали об этом, как я боялся, и едва я оказался в четверти лье от берега, как они освободили меня от кляпа. Они уже дважды или трижды вытаскивали его из моего рта по дороге, дабы заставить меня поесть, что должно было бы избавить меня от всех страхов, если бы я уделил этому хоть какое-то размышление. В самом деле, не заставляют же есть человека, которого хотят зарезать или выкинуть в море. Но так как не всегда рассуждают здраво, особенно когда находятся в таком положении, в каком я оказался в их руках, что частенько лишает способности думать и самых решительных, я не ощущал себя в безопасности до тех пор, пока не увидел Булонь. Однако до этого было еще далеко. Хотя обычно бывает довольно пяти или шести часов для преодоления этого пути, мы находились в нем целых четыре дня, несколько раз поверив, будто уже погибаем. Поднялся шторм через два часа после того, как мы подняли якорь, и отбросил нас на [402] порядочное расстояние от цели нашего вояжа. Это дало время тем, кого Месье Кардинал отправил из Парижа забрать меня в Булони, прибыть туда раньше меня. Они представили их приказ Маршалу д'Омону, кто уже получил другой — надежно охранять меня до их появления. Итак, не узнав от них ничего нового, он сказал им, что раз так, то тем меньше забот для него, и он не помешает им сделать со мной все, что им заблагорассудится, тотчас же, как я высажусь на берег.
Один несчастный случай за другим.
Я прибыл туда только на следующий день, и когда они уже почти не ждали больше меня увидеть. Так как они узнали, что произошло несколько кораблекрушений на море во время шторма, они испугались, как бы и я не был из числа этих несчастных. Итак, они боялись быть вынужденными возвратиться ни с чем. Поскольку они привезли с собой наемную карету, чтобы поместить меня в нее, так как совсем недавно вспыхнул мятеж в Булони, Кардинал им порекомендовал воспользоваться этой предосторожностью, из страха, как бы горожане не проявили дерзость выхватить меня из их рук. Я было понадеялся, увидев город, что меня отведут к Маршалу или же в его отсутствие к Наместнику Короля, и тогда дурное обращение со мной продлится лишь до этих пор — но мои надежды обратились в дым из-за приказа, уже полученного от Маршала теми, кто должен был препроводить меня в Париж; они явились принять меня при сходе с барки и отвели меня в свое жилище, находившееся здесь же, в порту. Я был по-прежнему скован по рукам и ногам, будто бы был самым большим преступником из всех людей; но так как язык мой был свободен, я сказал им доставить меня к Маршалу, потому как у меня было нечто важное ему сказать. Он бы тотчас же распорядился отпустить меня на свободу, в этом я был совершенно уверен. Но, не придав никакого значения тому, что я им сказал, будто я и не говорил вовсе, они заставили меня подняться в карету, позволив до этого слегка перекусить. [403]
бы, конечно, исправил это, если бы захотел. Стоило мне только сказать, кто я такой, и они бы, безусловно, поговорили об этом с Маршалом; итак, они не смотрели бы на меня больше, как на шпиона, но, напротив, как на особу, к какой они должны были бы относиться с некоторым почтением. Однако, боясь, как бы Его Преосвященство не нашел возражений тому, чтобы я отнесся к ним с таким доверием, я позволил им везти меня, куда им было угодно, не проронив ни единого слова.
В Бастилии.
Семь или восемь дней спустя мы прибыли в Бастилию где-то около четырех или пяти часов пополудни, и я принялся смеяться про себя, когда увидел, что именно сюда они меня везли. Я уверился, что очень скоро они будут весьма поражены, как только сдадут меня с рук на руки Коменданту, кому я был известен, и кому мне было достаточно шепнуть одно словечко на ухо, чтобы со мной обходились несколько иначе, чем они могли бы себе это вообразить. Но, к несчастью, не найдя его в этом Замке, они передали меня в руки человека, действовавшего под его командой, не имея на это никакого патента от Двора. Так как этот человек был всего-навсего слугой Коменданта, он не был вхож ни ко Двору, ни к Министру, за исключением тех случаев, когда его мэтр был не в состоянии явиться туда сам. Я с ним был совсем незнаком, и ему я был известен ничуть не больше; итак, не желая раскрывать ему моего секрета, я рассудил кстати сохранить его про себя до тех пор, пока не вернется Комендант. Этот Комендант был на охоте, он любил ее с безмерной страстью; олень завел их вплоть до окрестностей Манта, и когда загнанный конь рухнул у него прямо под ногами, он вывихнул себе левую руку. Этот несчастный случай помешал его возвращению в Париж на некоторое время, и так как его Помощник или его слуга, уж и не знаю, как я должен его называть, поскольку он одновременно был и тем и другим разом, по-прежнему запер меня в предварительное заключение, у меня было более, чем достаточно, времени [404] здорово там соскучиться. Он поместил меня в низкую комнату, где я каждое утро находил мои башмаки влажными, а одежду насквозь пропитанную водой, хотя я распорядился принести мне дров и весь день поддерживал там добрый огонь; кроме того, мне дали вместо кровати какие-то козлы, вроде тех, на каких пилят дрова, да еще вдобавок козлы эти были столь коротки, что мои ноги свисали с них более, чем на полфута.
Прошли три недели, прежде чем Комендант возвратился в Париж; его болезнь оказалась более долгой, чем должна была быть, в соответствии с тем, что она собой представляла. Тот, кого позвали сначала, чтобы вправить ему руку, был жалким деревенским лекарем, ничего не смыслившим в своем ремесле; итак, далеко не сделав того, что требовалось для его излечения, он столь скверно действовал, что явилась необходимость переделывать его труды и начинать работу сызнова. Я всякий день просил того, кто приносил мне поесть, поговорить с ним или же ему написать, что мне нужно передать ему наиважнейшие сведения. Но так как в такого сорта местах первая клятва, какую требуют от тех, кто будет наблюдать над заключенными, это отречение от всякого рода человечности, что бы я ни делал и ни говорил, я не продвигался вперед ни на шаг. Он мне твердил в течение трех недель, что Комендант отсутствует, мне надо запастись терпением, и он вскоре вернется; потом, когда он вернулся, охранник откровенно сказал мне, чтобы я не дожидался его увидеть, потому как сюда сажают человека не для предоставления ему того, о чем он просит, но для того, дабы заставить его понести покаяние за его грехи.
Вид, с каким он со мной разговаривал, был еще суровее произнесенных им слов; я потребовал Исповедника, понадеявшись через него дать знать Месье Кардиналу, что со мной сделалось, и с его помощью вырваться из заточения, куда я нежданно угодил; но мне столь же мало было позволено говорить с Исповедником, как и с Комендантом. [405]
