Так молился Андреас, не поднимая головы. Внезапно у двери он услышал звуки шагов. Он хотел обернуться, но не мог пошевелиться. Звуки, между тем, затихли. Андреас прислушался: далеко на улице стукнула колотушка ночного сторожа, потом раздался утробный кошачий вой, и опять наступила тишина.
И вновь ему почудилось чье-то присутствие. Кто-то осторожно продвинулся в темноте и остановился, прерывисто дыша, рядом с философом.
— Это ты? — произнес взволнованный женский голос. — Нет, не отвечай. Я знаю, это ты. Я нашла твой плащ у двери. Его я ни с чем не спутаю. Помнишь день, когда мы встретились впервые? Тогда на тебе был другой плащ, серый плащ паломника, тусклый, как моя жизнь до тебя. На нем болтались ракушки, они терлись и стукались друг о друга. Из твоей шляпы торчала солома, и ожерелье на шее тоже было из соломы. Ты был так нелеп в своем одеянии и так прекрасен, когда дрался, расшвыривая всех вокруг голыми руками — и таким я полюбила тебя на всю жизнь. Слышишь? Не отвечай. Ах, я сама не своя… Что я тут делаю? Зачем пришла? Не говори ничего. Я боюсь, что, услышав твой голос, совсем лишусь рассудка. Уже три дня прошло, как я увидела тебя у ворот бегинажа и перестала владеть собой… Ах, что я говорю? Я совсем безумна, не слушай меня. Еще в Генте с той минуты, как наши губы соприкоснулись, я не принадлежу себе, а только тебе, тебе одному. Понял ли ты?.. Нет, молчи. Знаю, что понял. Но зачем ты ушел тогда? Почему оставил меня, почему не позвал с собой? Нет, нет, все не так! Ты позвал меня, конечно, позвал, не губами, но сердцем — я прочла это в твоем взгляде, которым ты простился со мной там, у реки. В тот миг моя душа стала твоей — и душа, и тело, все твое… И я пошла за тобой и искала тебя, в Лёвене, потом в Мехелене — всюду я следовала за тобой, как тень. И сейчас, когда ты так близко, я дрожу от страха и не могу прикоснуться к тебе — мое тело мне не подвластно. Помоги же! Посмотри на меня, обними, прижми покрепче. Ради этого я бросила все, но не жалею ни о чем. Ведь я — твоя, а ты — мой! — И Андреас почувствовал, что его голову стиснуло, точно в тисках, и жадные губы наспех отмечают лицо резкими, похожими на укусы, поцелуями.
От ужаса волосы у философа встали дыбом — ему почудилось, будто сама смерть склонилась над ним и застучала зубами. Холодный спазм скрутил его внутренности; но следы поцелуев на щеках горели, словно ожоги. А чужие губы нашли его рот, и от их мокрого горячего прикосновения Андреаса замутило от отвращения.
Он вскинул руки, чтобы оттолкнуть прижавшуюся к нему женщину, и уперся ей в грудь. Он ждал, что ощутит ладонями голые жесткие ребра, обтянутые иссохшей кожей, но тепло и мягкость податливой плоти под покровом застиранного сукна ошеломили его.
От нее пахло мускусом и ладаном, как от дикого зверька, нечаянно забежавшего в церковь. Этот запах защекотал Андреасу ноздри, и страсть, которую он считал навеки похороненной, выползла, как змея, из темного убежища, в котором пряталась семь лет, и коварно впрыснула ему в кровь свой яд. В один миг всем своим естеством Андреас ощутил смертельную силу этой отравы. Тепло женского тела прошло через его пальцы, подобно магнетическому разряду, и отозвалось болезненной тяжестью в животе. Тем сильнее была эта боль, что рядом с собой Андреас по-прежнему чувствовал остывающее тело учителя, но не мог остановиться. Как умирающий, охваченный смертной истомой, с отчаянием цепляется за последние мгновения жизни, так он, прижав женщину к себе, еще неистовей приник к ее губам.
Но вместо ответа она вскрикнула и оттолкнула его. Изумленный и растерянный Андреас открыл глаза. В темноте над ним белело искаженное страхом лицо, в чертах которого ему почудилось что-то дьявольское. Женщина глядела на него одним глазом, второй, хитро прищуренный, косил куда-то в сторону. Под этим тяжелым взглядом Андреаса охватил ужас, смешанный со сладострастным восторгом, и он еще крепче обхватил незнакомку.
Но она уперлась ладонями ему в плечи и прошептала:
— Кто ты?
Не ответив, он потянулся к ней с удвоенной силой.
— Пусти! — крикнула она, ударив его по лицу. — Пусти меня, дьявол!
Рванувшись, она упала и опрокинула на пол Андреаса. И так как он не разжимал рук и продолжал цепляться за нее, как утопающий за обломки кораблекрушения, женщина замолотила его по голове и плечам, а потом вцепилась ногтями ему в лицо и стала царапать, как бешеная кошка. Он закричал и ослабил хватку, а она, точно фурия, набросилась на него и впилась ему в глаза. Перекатившись через женщину, Андреас обхватил ее за шею и несколько раз ударил затылком об пол. Но она стискивала пальцы, точно хотела вырвать ему глаза, и тогда, почти ослепнув, он вновь сдавил ей горло и навалился на нее с такой силой, что женщина не могла даже хрипеть. И так было, пока тело под ним не обмякло; но и после этого Андреас, точно безумный, продолжал ее душить.
Наконец он отдернул руки и посмотрел на женщину сквозь застилавшие взор кровь и слезы. Она была мертва.
Андреас поднялся на ноги. Он более не чувствовал слабости, словно отнятая им жизнь передала ему свои силы. Андреас молча вытер лицо рукавом, одернул сбившийся балахон и, бросив последний взгляд на мертвые тела, направился к двери.
На улице было все так же темно, и липкий влажный воздух не давал расправить грудь. Бегинаж спал, ничего не зная о том, что случилось в доме одной из сестер.
И Андреас прикрыл за собой дверь, и вскоре его силуэт без следа растаял во мраке.
XXIX
Вернувшись под утро, госпожа Хеди и ее служанка нашли в пристройке два остывших тела. Старик выглядел достойно даже в смерти. Но вид женщины, лежавшей на полу, вызывал ужас: глаза на синем распухшем лице были широко открыты, а изо рта торчал прикушенный язык. От такого зрелища госпожа Хеди застыла на пороге, не в силах сделать шаг, а служанка, напротив, выскочила на улицу и понеслась прочь, голося во все горло.
Привлеченные криками, в дом сбежались соседи, и вскоре весть о происшедшем облетела бегинаж.
От госпожи Хеди нечего было ждать объяснений — она точно лишилась дара речи и на все вопросы отвечала мычанием.
Наконец оба тело перенесли в больницу, где городской врач внимательно исследовал их и объявил, что смерть старика наступила от естественных причин; что касается женщины, то речь должно вести о смерти неестественной, то есть об убийстве. Затем прибывшие общинные старшины и приходской священник так же осмотрели тело с намерением узнать, какого покойница звания и, возможно, ее имя; но опознать женщину никто не смог.
Тогда по приказу коменданта стали искать свидетелей, знавших имевших что-либо сообщить об убитой. Поначалу таких не оказалось вовсе. К концу дня, правда, удалось кое-что узнать. Поскольку женщина была одета, как бегинка, но не состояла в мехеленской общине, что стало известно наверняка, на допрос вызвали Томаса Ланге, больничного старосту, и сестру-привратницу. Оба показали, что убитая явилась в бегинаж три дня назад и назвалась Колеттой Шабю, фламандкой из Гента; ни родни, ни знакомых в Мехелене у нее не имелось, поэтому она остановилась в странноприимном доме при больнице. Томас Ланге сказал, что женщина показалась ему не такой, как другие бегинки, — порой вид у нее был, точно у одержимой. Но на людях она вела себя, как подобает доброй христианке, ни с кем не заговаривала и подолгу молилась в часовне святой Магдалены; и накануне он, Томас Ланге, застал ее там в слезах. Было ли у нее намерение отправиться к Хеди Филипсен, он не знает — она ничего не говорила об этом, а он не спрашивал.
