-- Ваш старпом человек без сомнения чистый и несовременный, -- сказал Владимир Дмитриевич. -- Но вы ему знаете что посоветуйте? Не умеешь нужному клерку или секретарше начальника сунуть шоколадку-- купи шоколадный набор и подари. Широко подари, не под столом, а на всем честном народе. Да, супруга, конечно, такое не одобрит, но... Вы думаете, в старом флоте по-другому на Руси было? Если старший офицер хотел корабль держать в порядке, то у него в кармане оставался шиш. Вон Синявин -- своими деньгами зарплату эскадре заплатил и до смерти нищим прожил -- так уж у нас сложилось. Ведь ты девочек в бухгалтерии или расчетном отделе боишься потому, что сам раб в душе. А вот когда преодолеешь нежелание эти пятьдесят рублей тратить, то и в себе рабскую кайлю выдавишь.
Я кивнул. Все это была святая правда. Правда, эта святая правда была правдой в такой же степени, как и святой ложью.
__ Я отработал старшим помощником около двадцати лет, -- сказал Владимир Дмитриевич. -- Отец погиб перед войной. Я на "Ермаке" плавал -только в арктических рейсах, как понимаете. Вас судьба сводила с "Ермаком"?
...Конечно сводила. Первый раз в пятьдесят третьем году. Я шел на Восток на среднем рыболовном траулере No 4241. Караван попал в тяжелые льды в проливе Матиссена в архипелаге Норденшельда. "Ермак" завел нас в залив Бирули в бухту Северную. Там белый медведь брел по кромке слабого прибоя, мимо покинутых черных строений. С военного тральщика ударили по медведю из спаренного зенитного пулемета, но не попали. Потом мы высадились на берег и очутились среди неряшливой смерти. Могилы зимовщиков были возле самых домов. Одну надпись на кресте я разобрал. Там был похоронен ребенок, проживший на свете одни сутки, и его мать. В развалившихся хижинах валялись еще не сгнившие до конца бумаги, и вообще создавалось впечатление, что люди или все неожиданно вымерли, или торопливо ушли...
-- Да, -- подтвердил Додонов. -- На них свалилась какая-то зараза. И я помню тот заход с караваном в Бирули. Лед из Матиссена начало выдавливать в бухту -- неприятный был момент.
-- Тогда вы можете помнить и меня, -- сказал я. -- Наши люди давно не мылись -- запас воды был жесткий. И я отправился на "Ермак" попросить мытьевой воды пару тонн. Такой поступок можно объяснить только молодой наивностью: мне было двадцать четыре тогда. Я помню, что оробел сразу, как попал в тусклый проблеск красного дерева и надраенную медь и тишину коридоров.
-- И дали вам воды? -- спросил Владимир Дмитриевич,
-- Нет. Капитан славного ледокола вышиб меня из каюты... -- здесь я сказал слова, какими меня вышибли с "Ермака".
Додонов засмеялся.
-- Знаете, а ведь это я вас тогда вышиб, -- сказал он. -- Капитан уже не употреблял таких слов. А я -старпом -- еще ими пользовался.
В каюту постучали. -- Это второй с объяснительной? -- спросил я.
-- Вероятно.
-- У меня предложение. Пусть он сходит ко мне на пароход и лично извинится перед боцманом и старпомом. И тогда похерим все это дело, а? Ведь вообще-то видно, что парень толковый. Мне даже кажется, что из него отличный современный капитан выработается.
-- Хорошая идея, -- сказал Додонов. -- Только он может и не согласиться -- парень с норовом.
Парень согласился. Он легко пошел на духовный компромисс и преодолел самолюбие. Он расчетливо преодолевал возникшие в этой истории сложности и облегчал себе жизнь. Но он ни на йоту не приблизился к осознанию возвышенных истин, -- то есть ощущению морского товарищества, которое от него требовалось. Парень уже необратимо усвоил, что облегчить себе жизнь можно только, начисто отринув от себя возвышенные истины, а упираться дальше, проявлять гонор и гордость и т. д. -- все это теперь пойдет в убыток.
Я смотрел на парня -- он не успел выплюнуть жевательную резинку перед дверями капитанской каюты и теперь прятал ее за щекой, отчего лицо его стало похоже на бабское, хотя и с пшеничными усиками, -- я смотрел на него и думал о том, что уйду с флота. Я уже много раз думал завязывать с морями. Господи, уже давно мне предлагают кабинетную работу в НИИ. Там, на берегу, можно отгородиться от подобных рациональных ребят домашними стенами... Надо только набрать полную грудь воздуха и решиться подать заявление. И никто не будет меня удерживать -- на мое место найдется сотня желающих и подходящих...
-- Отправляйтесь на "Обнинск" вместе со старшим помощником. О результатах доложите утром. Надеюсь,
запомните эту прогулку навсегда, -- заключил Додонов.
Детина выкатился. Я не сомневался, что сейчас -- за дверями -- он высказал в мой адрес немало точных соображений.
Вослед детине Яша проорал такой ужасный индейский боевой клич и так захлопал крыльями, что для успокоения был посажен на хозяйский палец, а затем отнесен в просторную клетку в полузатемненный туалет -- спать.
Вернувшись, Владимир Дмитриевич включил приемник, нашел тихую экзотическую музыку и объяснил, что Яша вместо снотворного требует такой музыки. Она помогает Яше преодолевать комплексы неполноценности, возникающие, оказывается, у взрослых попугаев, как у человеческих детей, при эвакуации их в постельку в насильственном порядке в разгар интересного "гостевого" вечера.
-- Вот уж чего не знаю, так есть ли подобные комплексы у современных детей, -- сказал я. -- Детишек сегодня интересует не мир живых взрослых, а телевизор. И это так же естественно, как равнодушие сегодняшнего моряка к самому морю. Мы обыкновенные производственники. И что бы мы ни делали, чтобы задержать в людях любовь к морю, это чувство обречено, ибо морская работа сера до посинения.
-- Да, -- сказал Додонов, намазывая мне очередной бутерброд. -- Но любое чувство быстро восстановимо. Я в это верю. И верю в возможность возвращения любви к морю в отвлеченном смысле.
-- Вы последний, кто верит в это, -- сказал я.
-- Ерунда, -- спокойно не согласился он. -- Все от нас самих зависит. Вся жизнь -- эстафета. Помню вот одну встречу. Десять лет назад делал я рейс на Антарктиду -- зимовщиков меняли. Выходили оттуда на Новую Зеландию. Тяжелый был рейс, но удача с нами была. И, вполне возможно, немного занесло меня -- некоторое головокружение от капитанской удачи. Плюс усталость, конечно. Кое-кто из экипажа уже раздражал сильно, покрикивать я начал. Взяли мы в Виллингтоне старика математика, с конгресса какого-то он возвращался. Помню, потом он нам лекцию прочитал о том, что если человек обязан знать иностранные языки, чтобы называться культурным, то еще важнее понимать
язык математики, ибо на этом языке говорят с мирозданием только самые посвященные. Но сейчас не об этом. Привычка у него была -- сам с собой вслух разговаривал. Сидит на пеленгаторном мостике -- специально ему туда плетеное кресло поставили -- и громко сам с собой разговаривает. А, знаете, в штилевую погоду, на юге каждый звук с пеленгаторного мостика в рубке слышно. И вот ранним утром слышу: "Ведь вы, милгосударь, давно заметили, что некоторые личности перед началом уже настоящей старости вдруг резко, скачком умнеют или мудреют -- это уж как вам-с угод-но-с. И вот тогда им начинает казаться, что все вокруг резко поглупели. А на самом деле, милгосударь, никто не поглупел. Просто окружающие как были каждый на своей полочке умности, так на ней и остались. И вот вы, дружок, начинаете окружающих шпынять. А они еще никак не успели убедиться в факте твоего, дурак, резкого поумнения и совершенно недоумевают по поводу твоего шпыняния. И, ясное дело, думают, что у тебя к старости характер испортился". Выслушал я эту сентенцию, любопытно стало, поднимаюсь наверх. Сидит старик один совсем в плетеном кресле в махровом халате и сам с собой беседует. Заметил меня, спрашивает: "Вы кто, мой мальчик?"---"Капитан", -- говорю. "Интересно, капитан, вы "Илиаду" читали?" -- "Нет". -- "Пора, -- говорит. -- Ведь вы уже, надо полагать, созрели". А кто знает: созрел или нет? Черт его знает! "Вероятно", -- соглашаюсь. "Вам сколько, мой мальчик?" -- интересуется. "Полета, -- говорю, -- надо думать: созрел". -- "Вот и почитайте, -замечает куда-то уже в сторону. -- Почитайте, мой мальчик, Гомера или Данте..." И вот я сейчас "Илиаду" в пятый раз перечитываю, со мной по всем морям прошла.
-- Везло вам на людей.
-- Да, -- просто согласился он.
Передо мной тихо дымил большой сигарой белоголовый моряк и спокойно говорил какие-то простые вещи. Что вот, мол, он и "Анну Каренину" недавно перечитал и ему открылись новые глубины и он получил особые радости. Он говорил еще мне об истоках американского характера и рассуждал о влиянии Библии на служебное положение квакера-стивидора в портах на реке Святого Лаврентия и давал рекомендации построже приглядывать за капитанами буксиров на Миссисипи и вспоминал о математически-лихой манере американских лоцманов, которые вводят океанское судно в док, швартуют его, отшвартовывают и выводят из дока за двадцать восемь -- тридцать минут.
Я слушал его, говорил сам, очень стараясь говорить умно и оставить добрую память, и все ловил себя на черной зависти к той жизни, которую он вел на шестьдесят первом году. Я видел, как осознанность проживаемой жизни, следование самим для себя созданным и нареченным канонам приносит человеку душевный пен кой в штормовой толчее, судорогах и верчении нынешнего дня. А начинается все с простого -- с уважения к самому себе: не лги -- раз, попросись на торпедные катера -- на самое отчаянное, опасное и мстительное,-- если на родину нападут враги -- два. Ну, а остальное уже мелочи: не следует пить остывший чай, если можно заварить новый. Скатерть на твоем столе должна быть холодной и белой, когда ты принимаешь гостя и когда не принимаешь его. Растения в твоем жилье должны радоваться жизни, как здоровые дети. Попугай должен любить тебя и не быть при этом навязчивым, как хорошо воспитанные дети. И тогда можно будет сказать, что ты мудрец и философ.
